Аграрный вопрос при Александре III

Период блужданий и ошибок Ф Индифферентизм буржуазных кругов Ф Шаги к реставрации крепостного режима Ф Возвращение к сословному строю — яркий признак ликвидации буржуазной монархии

В своем дневнике Валуев окрестил положение, наступившее непосредственно после 1 марта 1881 года, «эрратическим1, — тер­мин, не совсем обычный в политике, но лучше трудно придумать. Начался, действительно, короткий период блужданий и ошибок, притом с обеих сторон, нужно сказать. Не иным, как «эрратичес­ким» актом приходится признать, например, знаменитое «письмо Исполнительного комитета к Александру III», где революционное движение объявлялось «не таким делом, которое зависит от отдельных личностей», а «процессом народного организма», — и в то же время ставились определенные условия «отдельной личности» но­вому императору, — условия, при соблюдении которых «процесс народного организма» должен был прекратиться или, по крайней мере, принять иную форму. Если бы Александр Александрович в эту минуту способен был рассуждать хладнокровно, он из одного факта такого письма мог бы заключить о растерянности своих вра­гов. Но вот как описывает состояние нового государя в те же пер­вые минуты самый близкий к нему человек — Победоносцев: «Се­годня вечером, в 12 час. ночи (1 марта) бедный сын и наследник с рыданием обнял меня… Боже, как мне жаль его, нового государя! Жаль, как бедного, больного, ошеломленного ребенка. Боюсь, что воли не будет у него. Кто же поведет его?..»1. На последний вопрос очень обстоятельно ответил тот же Валуев. «В течение всего пери­ода царствования с 8 марта по 29 апреля противоположные тече­ния скрещивались около государя, и на первый взгляд могло ка­заться, что то одно, то другое брало верх. Гр. Лорис-Меликов про­должал, так сказать, наружно играть прежнюю роль, но, в сущности, он утратил свое руководящее или решающее значение. Беспрерыв­но обнаруживались отрывочные влияния Победоносцева и гр. Во­ронцова (Дашкова), преимущественно по части личных назначе­ний и анормальной независимости действий, предоставлявшейся разным лицам… Ни гр. Лорис-Меликов, ни его вдохновитель Аба-за (министр финансов) не решались бороться с этими вспышками прямого самодержавия. Они думали, как выразился Абаза, что игра таких вспышек пройдет, и они успеют окончательно утвердиться на своей почве и утвердить за собою прочное влияние. Последствия показали, что они ошиблись. Между тем рядом с ними и с Победо­носцевым, и с гр. Воронцовым начинало упрочиваться еще другое влияние в лице гр. Игнатьева». И всякий из кандидатов в руководи­тели вносил что-нибудь свое в эту какофонию. Лорис-Меликов — свой «просвещенный деспотизм» а 1а Николай Милютин, Абаза («тайный советник Стрекоза» щедринских рассказов этой поры) — свой русско-бюрократический либерализм, Игнатьев — свое сла­вянофильство «последнего образца», Победоносцев — свой фана­тизм Торквемады XIX столетия, и, наконец, в лице Воронцова-Даш­кова, будущего главы «Священной дружины», выступало нечто до того «сложное», что в этой «сложности» исследователи до сих пор не могут как следует разобраться: с одной стороны, как будто феодальный конституционализм виднеется, с другой — как будто народовольчество навыворот2. Даже злосчастная «конституция Ло­рис-Меликова» не дает ясной раздельной черты. На докладе графа Александр III написал сначала: «Он (доклад) составлен очень хо­рошо»; во время знаменитого совещания 8 марта большинство чле­нов было на стороне Лориса, — и даже гораздо после, победившая сторона, в лице Игнатьева и ближайших сотрудников Воронцова-Дашкова, носилась с какими-то проектами то Земского собора, то прямо «парламентского образа правления» — непременно с Пала­той лордов. На совещании 8 марта вопрос, правда, ставился — пред­седательствовавшим на нем императором — так: за конституцию или против нее? Причем Александр Александрович мобилизовал даже свои личные европейские наблюдения (в хорошо знакомой ему Дании). Но, судя по всем рассказам, своего мнения он не навязы­вал — и явившаяся кульминационным пунктом «совещания» речь Победоносцева поставила дело несравненно шире. Вот наиболее выдающееся место этой речи: «Благодаря пустым болтунам, что сталось с высокими предначертаниями покойного незабвенного государя, приявшего под конец своего царствования мученический венец? К чему привела великая святая мысль освобождения крес­тьян? К тому, что дана им свобода, но не устроено над ними надлежащей власти, без которой не может обойтись масса тем­ных людей. Мало того, открыты повсюду кабаки, бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нем по­печения, стал пить и лениться к работе, а потому стал несчастной жертвой целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков. Затем открыты были земские и городские учреждения, — гово­рильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государ­ственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих. И кто же разглагольствует? Кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своими семействами, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популяр­ности и вносящие во все всякую смуту. Потом открылись новые судебные учреждения, — новые говорильни адвокатов, благода­ря которым самые ужасные преступления, несомненные убийства и другие тяжкие злодеяния остаются безнаказанными. Дал и, наконец, свободу печати, этой самой ужасной говорильне, которая во все концы необъятной Русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает стра­сти, побуждает народ к самым вопиющим беззакониям».

Все это, положим, приводилось как аргумент против «уч­реждения по иноземному образцу новой верховной говорильни» (о котором в разбиравшемся проекте Лорис-Меликова не было еще пока ни слова); но сопоставьте подчеркнутые нами фразы, — разве это не полная программа контрреформ?’Тут все можно уже найти, что отметило царствование Александра III, — от земс­ких начальников, судебных новелл, стеснений печати до антисеми­тизма и даже до винной монополии, не связавшейся с этим цар­ствованием только по случайной причине — преждевременной смерти императора. И если зловещие слова Победоносцева не ос­тались пустым звуком, а воплотились в жизнь, то, очевидно, тут был какой-то «органический процесс», которого не предусмотрели писавшие Александру Александровичу члены Исполнительного комитета. А в том, что «личности» тут были ни при чем, они, ко­нечно, совершенно правы: не Победоносцев своими интригами — которым так много уделяет внимания новейший историк эпохи — повернул ход русской истории, а «органический процесс» подо­брал себе исполнителей, какие ему были нужны, в том числе и Победоносцева с Д. Толстым и Катковым.

Мы видели, что настроение буржуазных кругов в конце царство­вания Александра II — настроение политическое — можно, скорее всего, охарактеризовать как индифферентизм. Буржуазия не была настроена относительно правительства враждебно, но и горячей пре­данности ему (как это было в 1863 году, например) в конце 70-х го­дов нельзя заметить. Этот индифферентизм, это безразличие обе боровшиеся стороны истолковывали в свою пользу. Революционе­ры желали видеть в «обществе» оппозиционную силу и сетовали лишь, что эта сила слишком робка, слишком мало дает себя чув­ствовать. Правительство, в свою очередь, искало в «обществе» опо­ры против революционеров В общем, более право, конечно, было правительство — что вскоре после 1 марта и доказал один малень­кий случай. Самым ярким образчиком «эрратической» политики был, несомненно, «бараний парламент» — совет из выборных от петербургского населения при петербургском градоначальнике ген. Баранове, устроенный с нарочитою целью привлечь «общество» к активной борьбе с крамолой. Выборы были открытые — каждый избиратель должен был вручить свой бюллетень местной полицей­ской власти за своею подписью: это, конечно, очень ослабляет зна­чение этих выборов, как выражения общественного мнения. При таких условиях трудно было ожидать, например, чтобы часто по­вторялись имена «левых» литераторов, профессоров и тому подоб­ных лиц, начальству не угодных. Но выбирала исключительно бур­жуазия — домовладельцы и квартиронаниматели — люди, стало быть, лично не чересчур зависимые, и «совет» за короткое вре­мя своего существования держал себя сравнительно прилично.

И вот на этих выборах подавляющее большинство (176 голосов на 228 выборщиков — выборы были двухстепенные) получил генерал Трепов, — тот самый, в которого стреляла Вера Засу­лич. Он прошел первым, остальные получили голосов меньше. При всех минусах барановской системы это, несомненно, была манифестация — не революционная. По случаю вступления на престол Александра III ряд земских и дворянских собраний под­нес ему адреса. В некоторых из этих адресов выражались кон­ституционные надежды, — выражались робко и бледно, тем не менее их было, конечно, достаточно, чтобы адреса повлекли за собою репрессии. Но мы видели, что конституционные надежды были в это время и наверху: земство шло в такт с известной час­тью правительства. Ни одного адреса, носившего оппозиционный характер, не было не только подано (до этого бы и не допустили), но даже и проектировано: все были одинаково верноподданни­ческие. Словом, нейтралитет «общества» был благожелательным более в сторону правительства, враждебным — более в сторону революционеров. Но все же это был только нейтралитет, и на то были свои причины. Правительство Александра II, когда-то рья­но пошедшее по пути буржуазной политики и внутри страны, и вне ее, в международных отношениях (с одной стороны, «вели­кие реформы 60-х годов», с другой — завоевание Амура и Тур­кестана, рядом с воздержанием от вредного для развития рус­ского капитализма вмешательства в европейские дела), к концу 70-х годов явно сбилось с этого пути. Русско-турецкая война (1877—1878) если и отвечала интересам каких-либо буржуаз­ных групп, то групп немноголюдных (главным образом москов­ских промышленников и железнодорожных грюндеров), и при­том интересам довольно отдаленным. Ближайшим образом это была растрата средств и сил, для народного хозяйства совершен­но бесплодная и вредная. Внутренняя политика, по мере разви­тия революционного террора, выродилась в систему мер шкур­ного самоохранения, для той же буржуазии прямо убыточных: одно обязательное дежурство дворников было равносильно налогу в 700 000 рублей, наложенному на петербургских домовладельцев. О стране просто забыли: за каждым углом мерещился «нигилист» с бомбой, всецело гипнотизировавший тех, кто управлял. Ориги­нальность Лорис-Меликова в том и заключалась, что он пытался покончить с этой «охранной» точкой зрения в политике — во имя интересов самой же охраны, решив сделать что-нибудь и для уп­равляемых. И эту сторону лорис-меликовской политики правитель­ство Александра III усвоило вполне: оно, не приходится этого от­рицать, старалось делать то, что было нужно если не всему «обще­ству», то, по крайней мере, наиболее влиятельной его части. И если в итоге его «дела» получилось восстановление крепостного режима в тех его частях, какие еще можно было реставриро­вать, то это потому, что реставрация носилась в воздухе: ее желали, к ней стремились. Правительство только сыграло свою классическую роль — «комитета правящих классов».

Среди факторов, создававших, в начале 80-х годов, настрое­ние этих «правящих» классов, на первом месте приходится по­ставить экономическую конъюнктуру. В промышленности гос­подствовал застой: несколько цифр дадут о нем понятие лучше длинных рассуждений.

Для самого начала периода можно говорить даже больше, чем о застое. Вот как характеризует положение дела один современный публицист, цитируемый тем же автором: «Зимою 1880/81 года ра­бочие во всех отраслях промышленности были поставлены в самое бедственное положение. В Петербурге крупные заводы, особенно механические, стали распускать рабочих… Так, напр., на огромном заводе Берда, где прежде работало 3—4 тысячи человек, теперь осталось 1000 рабочих, на Александровском заводе вместо 800 ос­талось 350 рабочих, на Сампсониевском вместо 1200—1500 толь­ко 450 человек, на заводе Нобеля вместо 900—1200 около 600; на остальных механических заводах точно так же произошло значительное уменьшение числа рабочих. Вообще, миллионные оборо­ты заводов сократились почти наполовину».

Таким образом, крупная буржуазия, промышленная — к нача­лу 80-х годов уже видный общественный фактор — должна была быть настроена консервативно в силу своего экономического по­ложения. Застой и кризис всегда переводят предпринимателей на оборонительную позицию; они стремятся только к тому, чтобы отстоять свои «обычные» дивиденды: классовая борьба обостря­ется, а в связи с ее обострением промышленники чувствуют все больше и больше симпатии к полицейской силе. Все это едва ли нужно разъяснять читателю, пережившему 1906—1909 годы. «По­левение буржуазии» всегда происходит на фоне промышленного подъема и оживления, которым устаревшие политические формы ставят препятствия; в минуты застоя буржуазия всегда «правеет». Но общественная сила — промышленная буржуазия, в России 80-х годов далеко не была еще силой решающей, — какой почти она стала позже. Решающую роль продолжало играть землевладе­ние: крупное — непосредственно державшее в руках полити­ческую власть, среднее — господствовавшее в «местном само­управлении», в земстве. Политическое настроение этих групп в первой половине века диктовалось, как мы видели, прямо и не­посредственно — хлебными ценами. Вздорожание хлеба на ев­ропейском рынке сделало помещиков 50-х годов из крепостни­ков либералами. На «крепких» ценах двух следующих десяти­летий держалось «буржуазное настроение» русского дворянства при Александре П. Как обстояло дело при Александре III? Да­дим говорить опять цифрам. Вот данные, характеризующие из­менения в ценах на пшеницу и рожь на главнейших европейс­ких рынках за двадцатипятилетие — с 1870 по 1895 год:

Так обстояло дело на Западе; совершенно естественно, что русский производитель, вывозя свой хлеб за границу, получал за него все меньше и меньше.

Глядя на эту последнюю цифру, читатели не забудут колоссальный русский неурожай 1891 года, сразу вздувший цену.

Цены русского хлебного экспорта дают возможность детализи­ровать слишком суммарное впечатление первой нашей таблицы. Из последней видно лишь, что цены на хлеб в Европе, со второй половины 70-х годов, неуклонно падали — и особенно сильно па­дали они как раз в 80-х годах. Данные русского экспорта хлебов свидетельствуют, что это падение происходило не одинаково рав­номерно для всех хлебов: пшеница падала неудержимо, рожь дер­жалась гораздо устойчивее, а в начале 80-х годов даже поднялась в

цене. Но мы уже знаем различное социальное значение обоих этих видов хлеба: пшеница всегда была барским хлебом, рожь — му­жицким. Вот данные, которые еще раз иллюстрируют это:

Мы не будем останавливаться на этом чрезвычайно характер­ном проникновении «белого хлеба» на крестьянскую землю: это явление лежит вне рамок вопроса, занимающего нас сейчас. Сей­час для нас важно, что падение хлебных цен в 80-х годах должно было сильнее отразиться на положении крупного помещичьего землевладения, нежели мелкого, крестьянского. Мы видели, что непосредственно после крестьянской реформы дворянство доволь­но прочно держало в своих руках землю; обычное представление об «оскудении» помещичьего класса для 60—70-х годов является предрассудком. Но оно становится ужасающей, для дворянства, истиной в 80-х и 90-х годах. «Частная» (вненадельная крестьянская) земля так распределялась у нас по сословиям и по годам:

Дворяне из владельцев более 3/4 «частной» земли в 1877 году превратились к концу столетия во владельцев едва половины! Тогда как процент земли, состоявшей в частной собственности кресть­ян, увеличился за тот же период времени с лишком втрое. По отдельным губерниям — и как раз тем, которые являются глав­ными очагами зернового хозяйства, — цифры еще рельефнее: в Казанской губернии за восемнадцать лет, с 1877 по 1895 год, дворяне потеряли треть своей земли (32,8 %), в Самарской — почти треть (30,5 %), почти столько же в Саратовской (27 %). Рост же крестьянского землевладения выразился не только в по­купке дворянской земли лицами крестьянского звания, но, и еще рельефнее, в колоссальном росте крестьянской аренды за эти годы. Этот спрос на арендную землю выразился в не менее колос­сальном росте арендных цен за конец 70-х и начало 80-х годов, — по ним-то мы и можем составить себе представление о размерах явления. В Бугульминском уезде той самой Самарской губернии, которая видела в эти годы такой разгром дворянской земельной собственности, вот какое изменение испытали арендные цены:

В Бахмутском уезде Екатеринославской губернии «последний период (1881 —1884) ознаменовался значительным подъемом арендных цен, в 272 и ЗУ2 раза против максимальных цен предше­ствующего периода». В Сычевском уезде Смоленской губернии мы имеем следующую шкалу арендных цен, по пятилетиям — с 1866 по 1885 год:

Автор, у которого мы заимствуем эти цифры, при всем своем народничестве, дает факту объяснение совершенно не «народни­ческое». В Хвалынском уезде (Саратовской губернии) особенно сильное возвышение цен (800—1000%), говорит он, замечается в волостях с «цветущим» земледелием, где спрос на земли превы­шает предложение. «Переходим к серии причин вздорожания аренд… Нельзя не заметить, прежде всего, что в этом смысле влияет всякое проявление капитализма в применении его к земледелию»1. Знаменитая дифференциация крестьянства, на которую возлагали такие надежды марксистские писатели 90-х годов, — надежды, несомненно отчасти обманутые историей сле­дующего десятилетия, — относится главным образом именно к этому времени: некоторая аберрация марксистской статистики тем и объясняется, что в ее распоряжении были преимущественно данные земских переписей 80-х годов, — периода, когда проник­новение буржуазных отношений в русскую деревню шло макси­мальным темпом, как сравнительно с предшествующими, так и сравнительно с последующими десятилетиями.

Основываясь на тех же знакомых нам крестьянских «бюдже­тах» Воронежской губернии, которыми оперировал Щербина, В. Ильин дал такую выразительную статистическую картину рас­слоения русского крестьянства:

Наиболее «денежным» являлось в 80-х годах хозяйство самой бедной и самой богатой групп: сельского пролетариата и сельской буржуазии. Хозяйство «среднего» крестьянина было гораздо «на­туральнее». А каких размеров достигало тогда это расслоение, показывает произведенное тем же автором, по конским перепи­сям 1889 и 1891 годов, вычисление количества лошадей, прихо­дившегося на ту или иную группу крестьянства. Он резюмирует это вычисление так: в руках 22 % дворов сосредоточено 972 мил­лионов лошадей из 17 миллионов, т. е. 56,3% всего числа. Гро­мадная масса в 2,8 миллиона дворов совсем обделена, а у 2,9 мил­лиона однолошадных дворов лишь 17,2% всего числа лошадей1. «Крепкие» цены «мужицкого» хлеба создали расцвет крестьян­ского хозяйства, прежде всего выразившийся в превращении наи­более сильных элементов крестьянства в мелкую сельскую бур­жуазию. Продолжайся благоприятная для крестьянства конъюн­ктура дольше, — ив лице этой сельской буржуазии вырос бы грозный конкурент помещика. Но пора расцвета была короткая: со второй половины 80-х годов и ржаные цены стали падать так же неудержимо, как раньше падали пшеничные: наступило «ос­кудение» всей земледельческой России. Последующие конские переписи дают чрезвычайно быстро растущую абсолютную убыль крестьянского рабочего скота. Для Орловской губернии, например, мы имеем такие цифры:

«Если цифру 1888 года мы возьмем за 100, то получится та­кой убывающий ряд: 100; 85,1; 79,9»2. И это на протяжении все­го одиннадцати лет — трети жизни одного поколения! «Рас­слоение» крестьянства продолжалось и теперь, конечно, но это было уже разложение не на «буржуазию» и «пролетариат», в европейском смысле этих слов, а на нищих и тех, у кого еще что-нибудь уцелело.

Наиболее наглядным статистическим показателем этой «раз­рухи» русского сельского хозяйства с конца 80-х годов являются земельные цены.

Для черноземной полосы их резюмирую следующие данные.

Высокие хлебные цены половины XIX столетия создали «дво­рянское манчестерство». Аграрный кризис должен был подго­товить его катастрофу, и любопытнее всего, что эту катастрофу мы можем изучать как раз по произведениям того автора, кото­рый некогда был если не самым цельным и последовательным, то самым ярким и талантливым, самым ловким практически гла­шатаем этого самого «манчестерства». Кто лучше Кавелина мог объяснить в свое время самому непонятливому помещику все невыгоды крепостного режима? Кто находчивее мог придумать практические меры для мирного, безболезненного, наиболее для помещика выгодного перехода от крепостного хозяйства к «воль­ному труду»? Уже в 70-х годах этот прозорливейший из русских дворян должен был прийти к выводу, что «вольный труд» — для помещиков — не удался. «Из всех неблагоприятных условий де­ревенского хозяйства, которых немало, самое печальное и, к сожа­лению, самое безнадежное к скорому поправлению — это рабочая сила, которою мы располагаем. Рабочие у нас, как, вероятно, и вез­де в России, очень дороги и из рук вон плохи как в нравственном, так и в техническом отношении» («Из деревенской записной книж­ки» 1873 года). Как пример неслыханной «дороговизны» русских рабочих приводится косец, не соглашавшийся косить за 60 копеек в день (от Энгельгардта мы знаем, что косец мог накосить в день сена на 2 рубля); как пример нравственной негодности — гор­ничная, которая не крала хозяйских яблок, но она признавалась, что хотела однажды украсть, — не явное ли это доказательство глубокой развращенности? Каким градом сарказмов обрушился бы Кавелин 60-х годов на своего противника из «крепостничес­кого» лагеря, если бы тот вздумал приводить такие «факты»! Но теперь другу Герцена и Николая Милютина приходилось само­му, исподволь, подготовлять своего читателя к реставрации кре­постного режима — ив его знаменитом «Крестьянском вопро­се» (1881 года) мы найдем «в зерне» уже все меры, характеризу­ющие крестьянскую политику 80-х годов: и необходимость опеки над крестьянством («до освобождения крестьян от кре­постного права и правительственной опеки у них были свои за­щитники в лице помещиков, коронных стряпчих и других чиновников. Теперь они совсем предоставлены собственным си­лам, и им не к кому обратиться за помощью и защитой»); и необходимость «упрочить быт» крестьян, привязав их к месту и создав этим на месте резервную армию труда для помещиков («с упрочением быта земледельцев окрепла бы их оседлость, и прирост населения вызвал бы необходимость постепенного перехода к лучшим приемам земледелия, немыслимым при тепе­решней наклонности к бродяжеству»; «избыток населения, по мере его увеличения, шел бы на потребности соседних круп­ных и средних хозяйств…»)’, и симпатию к «прочным» кресть­янским семьям («когда есть работа поблизости, крестьянин, в большинстве случаев, предпочитает держать сына, внука, пле­мянника поблизости, у себя на глазах, зная по опыту и из приме­ра соседей, что вне надзора, за глазами, молодые парни забал­тываются…»); и, наконец, иммобилизацию крестьянского зем­левладения, «признав земли, отведенные в надел крестьянам, за неприкосновенную и неотчуждаемую собственность сельских обществ и предоставя членам обществ лишь право наследственно­го владения и пользования этою землею, без права ее закладывать» или иначе отчуждать.

И закон от 12 июня 1886 года о найме на сельские работы, так энергично боровшийся с «нравственною недоброкачественнос­тью» сельского батрака, и закон от 18 марта того же года о семей­ных разделах среди крестьян, и закон от 12 июля 1889 года о земс­ких начальниках, и закон от 14 декабря 1893 года о неотчуждаемо­сти крестьянских наделов — все это законодательство «реакции» с полным правом могло бы признать своим, если не родным, то крестным отцом либерального публициста эпохи «великих реформ». И — нет надобности это говорить — фактическая обоснованность всех этих «реформ» была не выше фактической обоснованности жалоб Кавелина на дороговизну и распущенность русских рабо­чих. Хотите ли вы знать, как велика была опасность обезземеления крестьянства путем отчуждения надельной земли? Это выяснил Государственный совет, обсуждая закон от 14 декабря 1893 года:«Из общего количества земель, полученных крестьянами в надел (96 миллионов десятин), выбыло из их владения за 28 лет, с 1861 по 1889 год, всего около 200 тысяч десятин, т. е. 0,21%, причем в эту цифру вошли, в значительной части, земли, отведенные обяза­тельно под железные и почтовые дороги, кладбища и т. п.». Оче­видно, как ни убедительно и красноречиво доказывал Кавелин не­обходимость в интересах крестьянства изъять из оборота на­дельную землю, нужно это было не крестьянам, а кому-то другому, как не крестьянам, конечно, нужна была «опека» — в лице земских начальников, а тем паче ультракрепостнический закон о найме на сельские работы (настолько крепостнический, что он даже, как из­вестно, почти и не применялся на практике: слишком далеко назад хватили!). Приглядевшись ближе, мы видим, что даже несомненно принадлежавшая к разряду «симпатичных» кавелинская мысль — об организованной помощи крестьянам при покупке ими земли у помещиков — не выводит нас за пределы помещичьих интере­сов: раз в начале 80-х годов, в период «крепких» цен на рожь, крестьянин является жадным и желанным покупателем барской земли, несмотря на пшеничный кризис, поднявшим ее цену с лишком на 30%, сравнительно с ценами за 70-е годы. Учрежде­ние крестьянского поземельного банка (18 мая 1882 года), опять-таки, лишь по виду было «крестьянской реформой», на деле и эта «реформа» была дворянская. Учреждение дворянско­го банка (21 апреля 1885 года) подчеркнуло только всю глуби­ну кризиса; даже уступкою части земли крестьянам, даже сда­чею в аренду другой части нельзя уже было более продержать­ся. Если хотели сберечь «разумную и охранительную силу», «заключающуюся в частном потомственном землевладении», — о чем так хлопотало еще валуевское совещание 1879 года, — не было другого способа, как взять эту «силу» прямо на казенное иждивение. Дворянству стали ссужать деньги на условиях бо­лее льготных, нежели сама казна их получала: платя по своим обязательствам, фактически не менее 5%, государство «одолжа­ло» помещика с 1889 года из 4V2%, а с 1894 года — даже только из 4%, тогда как частные общества предшествующего периода брали 7%. Дело и началось с конверсии частных бумаг Общества взаимного поземельного кредита в гарантированные правительством 47% закладные листы. А затем «извернулись» еще проще: выпустив в 1889 году по вздутому курсу выигрышный заем, получили деньги с публики, в сущности из 1%; после это­го можно было благотворить дворянству, уже не стесняясь; а что 90 млн рублей были отвлечены от производительного употребления, — это, конечно, озабочивало всего меньше.

Но искусственным закреплением за «потомственным землевла­дением» его имений нельзя было ограничиться, — приходилось идти по пути «искусственности» дальше, закрепляя точно таким же пу­тем за новыми государственными пенсионерами их власть на мес­тах — власть, которая без помощи «искусства» так же быстро ста­ла бы уходить в руки иных общественных слоев, как и земля. Зем­ское положение от 1890 года органически связано со всем рядом мер «воспособления» дворянству, и считать его продуктом какого-нибудь реакционного самодурства можно менее всего другого. Мы знаем, что уже Земское положение от 1864 года обеспечивало гос­подство помещиков над «местным самоуправлением». Практика пошла гораздо дальше закона. Назначенные Лорис-Меликовым се­наторские ревизии обнаружили совершенно невероятные факты из области крестьянского «представительства» в уездных земских собраниях. В одном из уездов Черниговской губернии непремен­ный член уездного по крестьянским делам присутствия (должность, сменившая упраздненных в 1874 году мировых посредников), по закону имевший право лишь открывать крестьянское избиратель­ное собрание, в действительности «на выборах сидел на председа­тельском месте, принимал участие в совещаниях выборщиков, сам предлагал лиц баллотировать в гласные, сам первый же себя запи­сал в список, баллотировался и был избран». «По данным дру­гого сенатора, среди 209 гласных, избранных в 1878 году сельс­кими съездами Саратовской губернии, насчитывалось 22 круп­ных землевладельца. Из таких крупных землевладельцев, избранных крестьянской курией в Саратовской и Самарской губер­ниях, было 5 уездных предводителей дворянства (состоявших ех officio председателями крестьянских присутствий), 4 «непременных члена», 2 брата уездного предводителя дворянства, 6 участковых ми­ровых судей и т. д.». Третий сенатор заявлял в своем отчете, что крестьянами «большею частью в гласные избираются должностные лица, волостные старшины и волостные писаря, влиянию которых при обсуждении дел в земском собрании подчиняются остальные гласные от крестьян, опасаясь высказывать свои мнения и намере­ния; с другой стороны, волостные старшины и волостные писаря, по собственному их удостоверению, стеснены в свободе выраже­ния своего мнения тем, что по должности своей подчинены предво­дителю дворянства, председательствующему как в крестьянском присутствии, так и в земском собрании». При такой «традиции» вве­денное положением от 1890 года назначение гласных от крестьян de jure губернатором, a de facto — земским начальником, в сущнос­ти почти не меняло дела. Нововведением «положения» приходит­ся признать, главным образом, замену земельного ценза, на кото­ром и ранее держалось дворянское господство в земских учрежде­ниях, цензом сословным: первый давал дворянам перевес как зем­левладельцам, второй обеспечивал этот перевес за лицами дворян­ского происхождения, как таковыми, независимо от количества земли, остававшейся в руках дворянского сословия в данной мест­ности. Припомните прогрессию убыли этой земли, — выразитель­ницей ее может служить таблица; приведенная нами на с. 963, — и «экономический базис» закона от 1890 года встанет перед вами со всею ясностью. Ни Победоносцев со своим реакционным мисти­цизмом, ни Катков со своим «человеконенавистничеством», ника­кие, словом, идеологические факторы тут ни при чем: земство гро­зило уплыть из рук помещиков, как уплывала земля; но помещики одинаково не желали расставаться ни с землею, ни с земством.

Возвращение к сословному строю было одним из самых ярких признаков ликвидации буржуазной монархии: ведь это был, в сущ­ности, эквивалент замены экономического принуждения (в дан­ном случае — господства общественного класса) внеэкономи­ческим (господство сословия, утратившего экономическое вер­ховенство). Но, очевидно, что настоящим полем этой ликвидации должны были явиться не губерния и не уезд, а средоточие хозяй­ственной деятельности дворянина— деревня. Оттого законо зем­ских начальниках (изданный все в том же, кульминационном для законодательства Александра III, 1889 году) гораздо глубже вре­зался в жизнь местного населения, нежели даже новое земство. На счет каприза злой реакции земские начальники могут быть отнесе­ны так же мало, как и сословное земство следующего, 1890 года. Напротив, идея этой новой должности была заимствована «пра­вительством», вне всякого сомнения, у «общества» — восприня­та из среды того самого земства, которое якобы этим правитель­ством угнеталось и служило очагом всяческих либеральных «дви­жений». В то же время историческая связь законодательства Александра III с лорис-меликовскими планами опять выступает здесь достаточно отчетливо. Вопрос о реформе крестьянских уч­реждений был поставлен циркуляром от 22 декабря 1880 года — в разгар «диктатуры сердца». Он обсуждался в начале 80-х годов, одновременно в правительственной комиссии (так называемой «кахановской», по имени ее председателя) и в комиссиях различ­ных губернских земств. Правительственная комиссия, со свойствен­ною бюрократам отсталостью от жизни, высказывалась было за довершение земской реформы 1864 года снизу — путем создания всесословной волости. Более чуткие к веяниям времени земства решительно восстали против этой идеи. Одно из них, орловское, откровенно мотивировало свои возражения тем, что при налич­ных условиях во всесословной волости взял бы верх «тот влия­тельный в сельской жизни и вредный класс», большинство которого составляют «мещане и разночинцы», иначе говоря, буржуа­зия. «Таким образом, низменные и своекорыстные интересы получат преобладание в ущерб интересам общинным, а равно и (весьма хорошо это «равно»!) интересам относительно крупно­го личного землевладения, представители коего будут с первого же шага отстранены численною силой». Но если всесословной во­лости не нужно, это отнюдь не значит, что не нужно и никакой реформы крестьянского управления. Напротив, необходимо было оградить крестьян от «низменных и своекорыстных интересов», и лучше всего, конечно, могли это сделать представители «отно­сительно крупного землевладения». Отсюда, симбирская, напри­мер, комиссия находила совершенно необходимым «во главе во­лостного управления поставить лицо, облеченное значительною властью, независимое по своему положению, представляющее га­рантию необходимых нравственных и умственных качеств, способ­ное дать защиту сельскому населению от обид и притеснений и принять на себя ответственность за порядок и спокойствие в воло­сти». Идея эта была чрезвычайно популярна в земских комиссиях, и желательное для симбирцев «лицо», которому они давали наиме­нование «земского судьи», встречается нам в целом ряде и других проектов («участковый член уездной земской управы» воронежско­го проекта, «попечитель» пензенского, «окружной член управы» тульского, «начальник земской волости» вологодского и т. д.). За­кон от 12 июля устранил одну существенную черту проектов — выборность этой должности, но так как выбираться «лицо» долж­но было помещичьим земством, то сословный признак земского начальника — непременно из дворян — в полной мере удержал ее социальный смысл, как опека помещика над крестьянином.

Закон от 12 июля 1889 года создал в деревне положение, очень близкое к тому, какое получилось бы, если бы крестьяне были освобождены по Киселевскому проекту 30-х годов. Люди были изъяты из числа объектов частной собственности, но это было почти все, что уцелело от реформы от 19 февраля. От «граждан­ских прав» сельского обывателя не осталось почти ничего. Ста­тья 61 положения от 12 июля предоставила земским начальникам право арестовывать крестьян без суда и без объяснения причин. Результатом был такой, например, случай (один из тысячи анало­гичных, конечно): один из земских начальников Нижегородской губернии подверг аресту целый крестьянский сход, в несколько сот человек, за нарушение какого-то своего «обязательного по­становления»; только грандиозность операции — невозможно было найти помещения для такого количества «арестантов» — обратила на нее внимание высшего начальства: дело дошло до Сената, который приговор земского начальника и отменил. В од­ной Тульской губернии за период времени с 1891 по 1899 год ста­тья 61 была применена 24 103 раза — в среднем по 2 678 раз в год. А между тем статья 61, в сущности, — роскошь. Земские началь­ники имели полную возможность подвергать не только аресту, но и телесному наказанию, не вмешиваясь в дело непосредственно, через волостной суд, прямо им подчиненный: статья 62 предос­тавляла земскому начальнику право налагать на волостной суд дисциплинарные взыскания — не исполнить требования земско­го волостной суд никогда не посмел бы. Оттого, хотя право порки новому крестьянскому опекуну и не было предоставлено, все от­лично знали, что применение порки в том или другом участке все­цело зависит от усмотрения местного земского начальника: стро­гий начальник — порка каждый день, добрый — волость вовсе забывает о розгах. Совсем как со строгим и добрым барином в старое время. Но барину его дискреционное право карать и мило­вать нужно было прежде всего для поддержания экономической дисциплины в деревне. В Рязанской губернии, по словам местно­го «комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности», никакое постановление (сельского схода) по вопросам самым уз­ким, близко относящимся до сельскохозяйственных нужд, не только не утверждается, если не было предварительного разре­шения (земского начальника) на обсуждение вопроса, но еще мо­жет караться арестом». В Самарской губернии требовалась санк­ция земского начальника даже для найма «пастуха и конюха». Само собою разумеется, что ни один приговор о семейном разде­ле не обходился без такой санкции, как не посмела бы делиться крестьянская семья без разрешения барина в крепостное время. Как и барин, «земский» мог капризничать, мог предаваться фан­тазиям маниловского типа за счет своих крестьян, в Стерлита-макском уезде Уфимской губернии, например, «обсаживались проселочные дороги деревьями, — и крепко штрафовали; масса была потрачена труда и времени, а результаты самые плачевные: нет ни одного дерева». Но гораздо чаще, разумеется, вмешатель­ство носило экономически целесообразный характер. В Рязанской губернии один земский начальник скупил по приговорам крес­тьян у них право на их местные, давно открытые для общего пользования дороги и закрыл их благодаря тому, что эти дороги не были показаны на планах специального межевания. Таким пу­тем этот господин регулировал местную сельскохозяйственную промышленность: когда крестьяне и вообще продавцы везли картофель к нему, на его крахмальный завод, дорога открывалась, а когда кто-либо вез этот картофель на завод соседа-землевла­дельца, сторожа никого не пропускали, и при необходимости объезда дорога для конкурентов удлинялась на несколько верст. Тут цели не выходили из области индивидуально-хозяйственно­го интереса, еще чаще они были экономически классовые. Дис­циплинарные взыскания налагались, по словам одного очень ос­ведомленного наблюдателя, за такие, преимущественно, проступ­ки: «Ушел плотник, работающий поденно у помещика, скосить свою рожь — садись под арест на двое суток; не платит мужик долги кабатчику — садись».

Но уничтожение зародышей буржуазного правопорядка в де­ревне не могло остаться местным делом крестьянских низов и не коснуться «политических надстроек». Как реформа 1861 года была сигналом и для «нового суда», и для нового, юридически бессос­ловного, самоуправления, так контрреформы 80-х годов должны были отразиться и на суде, и на земстве. Какое влияние имели они на судьбу последнего, мы уже видели. В области суда феодальная реакция выразилась, прежде всего, в усилении сословного элемен­та, как и надо было ожидать. По закону от 7 июля 1889 года (все тот же год опять!) все преступления по должности, т. е. все слу­чаи, где подсудимым являлась власть, в лице хотя бы ничтожней­шего своего представителя, были изъяты из ведома суда присяж­ных и переданы судебным палатам, с участием «сословных пред­ставителей». Но эти последние, начиная с предводителей дворянства и кончая волостными старшинами, сами были чинов­никами, — закон от 7 июля 1889 года вводил для российского чи­новничества своего рода «суд пэров», еще дальше отодвинув гра­ницу, которой не могли переступать учреждения «буржуазного» типа. Даже околоточный надзиратель не подлежал уже их веде­нию! Зато все, что подлежало ведению полиции до судебной ре­формы, опять в это ведение вернулось. Положение «о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокой­ствия», «положение об охране», как обыкновенно говорят короче (от 14 августа 1881 года), предоставило администрации, между прочим, право «давать распоряжения о закрытии торговых и про­мышленных заведений как срочно, так и на все время усиленной охраны». Наряду с правом «воспрещать отдельным лицам пребы­вание в местностях, объявленных на положении усиленной охра­ны», это возвращало дело снова к тому порядку, когда Третье от­деление делало «экономическую политику» — и из судебных про­цессов (хотя бы дело московского градоначальника Рейнбота) мы знаем, что практика в этом случае не отставала от теории. Как мы видим, крушение дворянского министерства унесло в своем водо­вороте много такого, что не стояло ни в какой, казалось бы, даже отдаленной связи с аграрным кризисом, и между тем нельзя не отметить характерного совпадения, что режим Николая I, так удач­но реставрировавшийся 80-ми годами, сложился на почве такого же кризиса! Так сходные причины дают сходные последствия, на расстоянии далее пятидесяти лет. Но полного сходства мы стали бы ждать напрасно. При Николае I помещик, купец и крестьянин исчерпывали весь наличный классовый состав общества. Только к концу его царствования появился свободный рабочий. К концу цар­ствования Александра III этот рабочий был уже крупной обществен­ной силой. Не существовавшая в России первой половины XIX века классовая противоположность буржуазии и пролетариата, к 90-м годам этого века не только существовала объективно, но и сознава­лась уже достаточно отчетливо. Реакция 80-х годов была попыт­кою возродить николаевский режим в обществе уже европейского типа. Реакции удалось на время завладеть деревнею: но можно было заранее предсказать, что в городе ее победа не может быть такой полной, какой была она в 20-х годах. Так и случилось.