Аграрный вопрос при Александре III


Период блужданий и ошибок Ф Индифферентизм буржуазных кругов Ф Шаги к реставрации крепостного режима Ф Возвращение к сословному строю — яркий признак ликвидации буржуазной монархии

agrarnie_vopros

В своем дневнике Валуев окрестил положение, наступившее непосредственно после 1 марта 1881 года, «эрратическим1, — тер­мин, не совсем обычный в политике, но лучше трудно придумать. Начался, действительно, короткий период блужданий и ошибок, притом с обеих сторон, нужно сказать. Не иным, как «эрратичес­ким» актом приходится признать, например, знаменитое «письмо Исполнительного комитета к Александру III», где революционное движение объявлялось «не таким делом, которое зависит от отдельных личностей», а «процессом народного организма», — и в то же время ставились определенные условия «отдельной личности» но­вому императору, — условия, при соблюдении которых «процесс народного организма» должен был прекратиться или, по крайней мере, принять иную форму. Если бы Александр Александрович в эту минуту способен был рассуждать хладнокровно, он из одного факта такого письма мог бы заключить о растерянности своих вра­гов. Но вот как описывает состояние нового государя в те же пер­вые минуты самый близкий к нему человек — Победоносцев: «Се­годня вечером, в 12 час. ночи (1 марта) бедный сын и наследник с рыданием обнял меня… Боже, как мне жаль его, нового государя! Жаль, как бедного, больного, ошеломленного ребенка. Боюсь, что воли не будет у него. Кто же поведет его?..»1. На последний вопрос очень обстоятельно ответил тот же Валуев. «В течение всего пери­ода царствования с 8 марта по 29 апреля противоположные тече­ния скрещивались около государя, и на первый взгляд могло ка­заться, что то одно, то другое брало верх. Гр. Лорис-Меликов про­должал, так сказать, наружно играть прежнюю роль, но, в сущности, он утратил свое руководящее или решающее значение. Беспрерыв­но обнаруживались отрывочные влияния Победоносцева и гр. Во­ронцова (Дашкова), преимущественно по части личных назначе­ний и анормальной независимости действий, предоставлявшейся разным лицам… Ни гр. Лорис-Меликов, ни его вдохновитель Аба-за (министр финансов) не решались бороться с этими вспышками прямого самодержавия. Они думали, как выразился Абаза, что игра таких вспышек пройдет, и они успеют окончательно утвердиться на своей почве и утвердить за собою прочное влияние. Последствия показали, что они ошиблись. Между тем рядом с ними и с Победо­носцевым, и с гр. Воронцовым начинало упрочиваться еще другое влияние в лице гр. Игнатьева». И всякий из кандидатов в руководи­тели вносил что-нибудь свое в эту какофонию. Лорис-Меликов — свой «просвещенный деспотизм» а 1а Николай Милютин, Абаза («тайный советник Стрекоза» щедринских рассказов этой поры) — свой русско-бюрократический либерализм, Игнатьев — свое сла­вянофильство «последнего образца», Победоносцев — свой фана­тизм Торквемады XIX столетия, и, наконец, в лице Воронцова-Даш­кова, будущего главы «Священной дружины», выступало нечто до того «сложное», что в этой «сложности» исследователи до сих пор не могут как следует разобраться: с одной стороны, как будто феодальный конституционализм виднеется, с другой — как будто народовольчество навыворот2. Даже злосчастная «конституция Ло­рис-Меликова» не дает ясной раздельной черты. На докладе графа Александр III написал сначала: «Он (доклад) составлен очень хо­рошо»; во время знаменитого совещания 8 марта большинство чле­нов было на стороне Лориса, — и даже гораздо после, победившая сторона, в лице Игнатьева и ближайших сотрудников Воронцова-Дашкова, носилась с какими-то проектами то Земского собора, то прямо «парламентского образа правления» — непременно с Пала­той лордов. На совещании 8 марта вопрос, правда, ставился — пред­седательствовавшим на нем императором — так: за конституцию или против нее? Причем Александр Александрович мобилизовал даже свои личные европейские наблюдения (в хорошо знакомой ему Дании). Но, судя по всем рассказам, своего мнения он не навязы­вал — и явившаяся кульминационным пунктом «совещания» речь Победоносцева поставила дело несравненно шире. Вот наиболее выдающееся место этой речи: «Благодаря пустым болтунам, что сталось с высокими предначертаниями покойного незабвенного государя, приявшего под конец своего царствования мученический венец? К чему привела великая святая мысль освобождения крес­тьян? К тому, что дана им свобода, но не устроено над ними надлежащей власти, без которой не может обойтись масса тем­ных людей. Мало того, открыты повсюду кабаки, бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нем по­печения, стал пить и лениться к работе, а потому стал несчастной жертвой целовальников, кулаков, жидов и всяких ростовщиков. Затем открыты были земские и городские учреждения, — гово­рильни, в которых не занимаются действительным делом, а разглагольствуют вкривь и вкось о самых важных государ­ственных вопросах, вовсе не подлежащих ведению говорящих. И кто же разглагольствует? Кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своими семействами, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популяр­ности и вносящие во все всякую смуту. Потом открылись новые судебные учреждения, — новые говорильни адвокатов, благода­ря которым самые ужасные преступления, несомненные убийства и другие тяжкие злодеяния остаются безнаказанными. Дал и, наконец, свободу печати, этой самой ужасной говорильне, которая во все концы необъятной Русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст, разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает стра­сти, побуждает народ к самым вопиющим беззакониям».

Все это, положим, приводилось как аргумент против «уч­реждения по иноземному образцу новой верховной говорильни» (о котором в разбиравшемся проекте Лорис-Меликова не было еще пока ни слова); но сопоставьте подчеркнутые нами фразы, — разве это не полная программа контрреформ?’Тут все можно уже найти, что отметило царствование Александра III, — от земс­ких начальников, судебных новелл, стеснений печати до антисеми­тизма и даже до винной монополии, не связавшейся с этим цар­ствованием только по случайной причине — преждевременной смерти императора. И если зловещие слова Победоносцева не ос­тались пустым звуком, а воплотились в жизнь, то, очевидно, тут был какой-то «органический процесс», которого не предусмотрели писавшие Александру Александровичу члены Исполнительного комитета. А в том, что «личности» тут были ни при чем, они, ко­нечно, совершенно правы: не Победоносцев своими интригами — которым так много уделяет внимания новейший историк эпохи — повернул ход русской истории, а «органический процесс» подо­брал себе исполнителей, какие ему были нужны, в том числе и Победоносцева с Д. Толстым и Катковым.

Мы видели, что настроение буржуазных кругов в конце царство­вания Александра II — настроение политическое — можно, скорее всего, охарактеризовать как индифферентизм. Буржуазия не была настроена относительно правительства враждебно, но и горячей пре­данности ему (как это было в 1863 году, например) в конце 70-х го­дов нельзя заметить. Этот индифферентизм, это безразличие обе боровшиеся стороны истолковывали в свою пользу. Революционе­ры желали видеть в «обществе» оппозиционную силу и сетовали лишь, что эта сила слишком робка, слишком мало дает себя чув­ствовать. Правительство, в свою очередь, искало в «обществе» опо­ры против революционеров В общем, более право, конечно, было правительство — что вскоре после 1 марта и доказал один малень­кий случай. Самым ярким образчиком «эрратической» политики был, несомненно, «бараний парламент» — совет из выборных от петербургского населения при петербургском градоначальнике ген. Баранове, устроенный с нарочитою целью привлечь «общество» к активной борьбе с крамолой. Выборы были открытые — каждый избиратель должен был вручить свой бюллетень местной полицей­ской власти за своею подписью: это, конечно, очень ослабляет зна­чение этих выборов, как выражения общественного мнения. При таких условиях трудно было ожидать, например, чтобы часто по­вторялись имена «левых» литераторов, профессоров и тому подоб­ных лиц, начальству не угодных. Но выбирала исключительно бур­жуазия — домовладельцы и квартиронаниматели — люди, стало быть, лично не чересчур зависимые, и «совет» за короткое вре­мя своего существования держал себя сравнительно прилично.

И вот на этих выборах подавляющее большинство (176 голосов на 228 выборщиков — выборы были двухстепенные) получил генерал Трепов, — тот самый, в которого стреляла Вера Засу­лич. Он прошел первым, остальные получили голосов меньше. При всех минусах барановской системы это, несомненно, была манифестация — не революционная. По случаю вступления на престол Александра III ряд земских и дворянских собраний под­нес ему адреса. В некоторых из этих адресов выражались кон­ституционные надежды, — выражались робко и бледно, тем не менее их было, конечно, достаточно, чтобы адреса повлекли за собою репрессии. Но мы видели, что конституционные надежды были в это время и наверху: земство шло в такт с известной час­тью правительства. Ни одного адреса, носившего оппозиционный характер, не было не только подано (до этого бы и не допустили), но даже и проектировано: все были одинаково верноподданни­ческие. Словом, нейтралитет «общества» был благожелательным более в сторону правительства, враждебным — более в сторону революционеров. Но все же это был только нейтралитет, и на то были свои причины. Правительство Александра II, когда-то рья­но пошедшее по пути буржуазной политики и внутри страны, и вне ее, в международных отношениях (с одной стороны, «вели­кие реформы 60-х годов», с другой — завоевание Амура и Тур­кестана, рядом с воздержанием от вредного для развития рус­ского капитализма вмешательства в европейские дела), к концу 70-х годов явно сбилось с этого пути. Русско-турецкая война (1877—1878) если и отвечала интересам каких-либо буржуаз­ных групп, то групп немноголюдных (главным образом москов­ских промышленников и железнодорожных грюндеров), и при­том интересам довольно отдаленным. Ближайшим образом это была растрата средств и сил, для народного хозяйства совершен­но бесплодная и вредная. Внутренняя политика, по мере разви­тия революционного террора, выродилась в систему мер шкур­ного самоохранения, для той же буржуазии прямо убыточных: одно обязательное дежурство дворников было равносильно налогу в 700 000 рублей, наложенному на петербургских домовладельцев. О стране просто забыли: за каждым углом мерещился «нигилист» с бомбой, всецело гипнотизировавший тех, кто управлял. Ориги­нальность Лорис-Меликова в том и заключалась, что он пытался покончить с этой «охранной» точкой зрения в политике — во имя интересов самой же охраны, решив сделать что-нибудь и для уп­равляемых. И эту сторону лорис-меликовской политики правитель­ство Александра III усвоило вполне: оно, не приходится этого от­рицать, старалось делать то, что было нужно если не всему «обще­ству», то, по крайней мере, наиболее влиятельной его части. И если в итоге его «дела» получилось восстановление крепостного режима в тех его частях, какие еще можно было реставриро­вать, то это потому, что реставрация носилась в воздухе: ее желали, к ней стремились. Правительство только сыграло свою классическую роль — «комитета правящих классов».

Среди факторов, создававших, в начале 80-х годов, настрое­ние этих «правящих» классов, на первом месте приходится по­ставить экономическую конъюнктуру. В промышленности гос­подствовал застой: несколько цифр дадут о нем понятие лучше длинных рассуждений.

Год

Количество привезенного хлопка (тыс. пуд.)

Количество выплавленного чугуна (тыс. пуд.)

1881

9076

28 662

1882

7755

28 237

1883

8949

29 407

1884

7373

31 106

1885

7574

32 206

Для самого начала периода можно говорить даже больше, чем о застое. Вот как характеризует положение дела один современный публицист, цитируемый тем же автором: «Зимою 1880/81 года ра­бочие во всех отраслях промышленности были поставлены в самое бедственное положение. В Петербурге крупные заводы, особенно механические, стали распускать рабочих… Так, напр., на огромном заводе Берда, где прежде работало 3—4 тысячи человек, теперь осталось 1000 рабочих, на Александровском заводе вместо 800 ос­талось 350 рабочих, на Сампсониевском вместо 1200—1500 толь­ко 450 человек, на заводе Нобеля вместо 900—1200 около 600; на остальных механических заводах точно так же произошло значительное уменьшение числа рабочих. Вообще, миллионные оборо­ты заводов сократились почти наполовину».

Таким образом, крупная буржуазия, промышленная — к нача­лу 80-х годов уже видный общественный фактор — должна была быть настроена консервативно в силу своего экономического по­ложения. Застой и кризис всегда переводят предпринимателей на оборонительную позицию; они стремятся только к тому, чтобы отстоять свои «обычные» дивиденды: классовая борьба обостря­ется, а в связи с ее обострением промышленники чувствуют все больше и больше симпатии к полицейской силе. Все это едва ли нужно разъяснять читателю, пережившему 1906—1909 годы. «По­левение буржуазии» всегда происходит на фоне промышленного подъема и оживления, которым устаревшие политические формы ставят препятствия; в минуты застоя буржуазия всегда «правеет». Но общественная сила — промышленная буржуазия, в России 80-х годов далеко не была еще силой решающей, — какой почти она стала позже. Решающую роль продолжало играть землевладе­ние: крупное — непосредственно державшее в руках полити­ческую власть, среднее — господствовавшее в «местном само­управлении», в земстве. Политическое настроение этих групп в первой половине века диктовалось, как мы видели, прямо и не­посредственно — хлебными ценами. Вздорожание хлеба на ев­ропейском рынке сделало помещиков 50-х годов из крепостни­ков либералами. На «крепких» ценах двух следующих десяти­летий держалось «буржуазное настроение» русского дворянства при Александре П. Как обстояло дело при Александре III? Да­дим говорить опять цифрам. Вот данные, характеризующие из­менения в ценах на пшеницу и рожь на главнейших европейс­ких рынках за двадцатипятилетие — с 1870 по 1895 год:

Годы

Цены (в марках за 1000 кг)

пшеницы

ржи

в Англии

в Пруссии

в Пруссии

1871-1875

246,4

235,2

179,2

1876-1880

206,8

211,2

166,4

1881-1885

180,4

189,0

160,0

1886-1890

142,8

73,9

143,0

1891-1895

128,2

165,5

148,51

Так обстояло дело на Западе; совершенно естественно, что русский производитель, вывозя свой хлеб за границу, получал за него все меньше и меньше.

Глядя на эту последнюю цифру, читатели не забудут колоссальный русский неурожай 1891 года, сразу вздувший цену.

Цены русского хлебного экспорта дают возможность детализи­ровать слишком суммарное впечатление первой нашей таблицы. Из последней видно лишь, что цены на хлеб в Европе, со второй половины 70-х годов, неуклонно падали — и особенно сильно па­дали они как раз в 80-х годах. Данные русского экспорта хлебов свидетельствуют, что это падение происходило не одинаково рав­номерно для всех хлебов: пшеница падала неудержимо, рожь дер­жалась гораздо устойчивее, а в начале 80-х годов даже поднялась в

Годы

Вывоз всех хлебов в России, млн пудов

Цены за пуд, к.

пшеницы

ржи

1871-1875

193,2

144

78

1876-1880

279,8

124

91

1881-1885

294,0

118

98

1886-1890

413,3

100

67,5

1891-1895

440,5

81

65

1896

516,3

74

54

цене. Но мы уже знаем различное социальное значение обоих этих видов хлеба: пшеница всегда была барским хлебом, рожь — му­жицким. Вот данные, которые еще раз иллюстрируют это:

 

Проценты земли засеянной

Земли

пшеницей

рожью

 

1881 год

1903 год

1881 год

1903 год

Частновладельческие

21,0

27,6

32,2

27,6

Крестьянские

14,9

18,7

38,8

35,1

Мы не будем останавливаться на этом чрезвычайно характер­ном проникновении «белого хлеба» на крестьянскую землю: это явление лежит вне рамок вопроса, занимающего нас сейчас. Сей­час для нас важно, что падение хлебных цен в 80-х годах должно было сильнее отразиться на положении крупного помещичьего землевладения, нежели мелкого, крестьянского. Мы видели, что непосредственно после крестьянской реформы дворянство доволь­но прочно держало в своих руках землю; обычное представление об «оскудении» помещичьего класса для 60—70-х годов является предрассудком. Но оно становится ужасающей, для дворянства, истиной в 80-х и 90-х годах. «Частная» (вненадельная крестьянская) земля так распределялась у нас по сословиям и по годам:

Сословия

Годы

1877

1887

1900

Дворяне Крестьяне Купцы и мещане

79,87 % 5,46% 14,67 %

68,25% 13,15% 18,60 %

52,94 % 19,50 % 27,56 %

Дворяне из владельцев более 3/4 «частной» земли в 1877 году превратились к концу столетия во владельцев едва половины! Тогда как процент земли, состоявшей в частной собственности кресть­ян, увеличился за тот же период времени с лишком втрое. По отдельным губерниям — и как раз тем, которые являются глав­ными очагами зернового хозяйства, — цифры еще рельефнее: в Казанской губернии за восемнадцать лет, с 1877 по 1895 год, дворяне потеряли треть своей земли (32,8 %), в Самарской — почти треть (30,5 %), почти столько же в Саратовской (27 %). Рост же крестьянского землевладения выразился не только в по­купке дворянской земли лицами крестьянского звания, но, и еще рельефнее, в колоссальном росте крестьянской аренды за эти годы. Этот спрос на арендную землю выразился в не менее колос­сальном росте арендных цен за конец 70-х и начало 80-х годов, — по ним-то мы и можем составить себе представление о размерах явления. В Бугульминском уезде той самой Самарской губернии, которая видела в эти годы такой разгром дворянской земельной собственности, вот какое изменение испытали арендные цены:

Годы

Средняя арендная плата за десят., к.

Земли казенные

Удельные

Частные

1876-1880 1881-1885

54,6 121,7

64,8 122,7

79,3 153,2

Процент прироста

122,9 %

89,5%

93,2%

В Бахмутском уезде Екатеринославской губернии «последний период (1881 —1884) ознаменовался значительным подъемом арендных цен, в 272 и ЗУ2 раза против максимальных цен предше­ствующего периода». В Сычевском уезде Смоленской губернии мы имеем следующую шкалу арендных цен, по пятилетиям — с 1866 по 1885 год:

Годы

Процентное отношение

по наемной плате за пятилетие (1861—1865)

Коэффициент возрастания для каждого предшествующего пятилетия

1866-1870

9

 

1871-1875

37,7

26,8

1876-1880

69,7

23,2

1881-1885

150,1

47,2

Автор, у которого мы заимствуем эти цифры, при всем своем народничестве, дает факту объяснение совершенно не «народни­ческое». В Хвалынском уезде (Саратовской губернии) особенно сильное возвышение цен (800—1000%), говорит он, замечается в волостях с «цветущим» земледелием, где спрос на земли превы­шает предложение. «Переходим к серии причин вздорожания аренд… Нельзя не заметить, прежде всего, что в этом смысле влияет всякое проявление капитализма в применении его к земледелию»1. Знаменитая дифференциация крестьянства, на которую возлагали такие надежды марксистские писатели 90-х годов, — надежды, несомненно отчасти обманутые историей сле­дующего десятилетия, — относится главным образом именно к этому времени: некоторая аберрация марксистской статистики тем и объясняется, что в ее распоряжении были преимущественно данные земских переписей 80-х годов, — периода, когда проник­новение буржуазных отношений в русскую деревню шло макси­мальным темпом, как сравнительно с предшествующими, так и сравнительно с последующими десятилетиями.

Основываясь на тех же знакомых нам крестьянских «бюдже­тах» Воронежской губернии, которыми оперировал Щербина, В. Ильин дал такую выразительную статистическую картину рас­слоения русского крестьянства:

Наиболее «денежным» являлось в 80-х годах хозяйство самой бедной и самой богатой групп: сельского пролетариата и сельской буржуазии. Хозяйство «среднего» крестьянина было гораздо «на­туральнее». А каких размеров достигало тогда это расслоение, показывает произведенное тем же автором, по конским перепи­сям 1889 и 1891 годов, вычисление количества лошадей, прихо­дившегося на ту или иную группу крестьянства. Он резюмирует это вычисление так: в руках 22 % дворов сосредоточено 972 мил­лионов лошадей из 17 миллионов, т. е. 56,3% всего числа. Гро­мадная масса в 2,8 миллиона дворов совсем обделена, а у 2,9 мил­лиона однолошадных дворов лишь 17,2% всего числа лошадей1. «Крепкие» цены «мужицкого» хлеба создали расцвет крестьян­ского хозяйства, прежде всего выразившийся в превращении наи­более сильных элементов крестьянства в мелкую сельскую бур­жуазию. Продолжайся благоприятная для крестьянства конъюн­ктура дольше, — ив лице этой сельской буржуазии вырос бы грозный конкурент помещика. Но пора расцвета была короткая: со второй половины 80-х годов и ржаные цены стали падать так же неудержимо, как раньше падали пшеничные: наступило «ос­кудение» всей земледельческой России. Последующие конские переписи дают чрезвычайно быстро растущую абсолютную убыль крестьянского рабочего скота. Для Орловской губернии, например, мы имеем такие цифры:

«Если цифру 1888 года мы возьмем за 100, то получится та­кой убывающий ряд: 100; 85,1; 79,9»2. И это на протяжении все­го одиннадцати лет — трети жизни одного поколения! «Рас­слоение» крестьянства продолжалось и теперь, конечно, но это было уже разложение не на «буржуазию» и «пролетариат», в европейском смысле этих слов, а на нищих и тех, у кого еще что-нибудь уцелело.

Наиболее наглядным статистическим показателем этой «раз­рухи» русского сельского хозяйства с конца 80-х годов являются земельные цены.

Для черноземной полосы их резюмирую следующие данные.

Губерния

Цена за десятину, р.

Годы

 

60-е

70-е

1883

1889

Орловская

52

105

145

116

Тульская

48

95

139

119

Рязанская

50

92

122

107

Тамбовская

50

100

134

107

Пензенская

36

69

100

80

Воронежская

54

ИЗ

133

124

Курская

51

 

136

116

Средняя по чернозем­ной области

49

95

130

ПО

Высокие хлебные цены половины XIX столетия создали «дво­рянское манчестерство». Аграрный кризис должен был подго­товить его катастрофу, и любопытнее всего, что эту катастрофу мы можем изучать как раз по произведениям того автора, кото­рый некогда был если не самым цельным и последовательным, то самым ярким и талантливым, самым ловким практически гла­шатаем этого самого «манчестерства». Кто лучше Кавелина мог объяснить в свое время самому непонятливому помещику все невыгоды крепостного режима? Кто находчивее мог придумать практические меры для мирного, безболезненного, наиболее для помещика выгодного перехода от крепостного хозяйства к «воль­ному труду»? Уже в 70-х годах этот прозорливейший из русских дворян должен был прийти к выводу, что «вольный труд» — для помещиков — не удался. «Из всех неблагоприятных условий де­ревенского хозяйства, которых немало, самое печальное и, к сожа­лению, самое безнадежное к скорому поправлению — это рабочая сила, которою мы располагаем. Рабочие у нас, как, вероятно, и вез­де в России, очень дороги и из рук вон плохи как в нравственном, так и в техническом отношении» («Из деревенской записной книж­ки» 1873 года). Как пример неслыханной «дороговизны» русских рабочих приводится косец, не соглашавшийся косить за 60 копеек в день (от Энгельгардта мы знаем, что косец мог накосить в день сена на 2 рубля); как пример нравственной негодности — гор­ничная, которая не крала хозяйских яблок, но она признавалась, что хотела однажды украсть, — не явное ли это доказательство глубокой развращенности? Каким градом сарказмов обрушился бы Кавелин 60-х годов на своего противника из «крепостничес­кого» лагеря, если бы тот вздумал приводить такие «факты»! Но теперь другу Герцена и Николая Милютина приходилось само­му, исподволь, подготовлять своего читателя к реставрации кре­постного режима — ив его знаменитом «Крестьянском вопро­се» (1881 года) мы найдем «в зерне» уже все меры, характеризу­ющие крестьянскую политику 80-х годов: и необходимость опеки над крестьянством («до освобождения крестьян от кре­постного права и правительственной опеки у них были свои за­щитники в лице помещиков, коронных стряпчих и других чиновников. Теперь они совсем предоставлены собственным си­лам, и им не к кому обратиться за помощью и защитой»); и необходимость «упрочить быт» крестьян, привязав их к месту и создав этим на месте резервную армию труда для помещиков («с упрочением быта земледельцев окрепла бы их оседлость, и прирост населения вызвал бы необходимость постепенного перехода к лучшим приемам земледелия, немыслимым при тепе­решней наклонности к бродяжеству»; «избыток населения, по мере его увеличения, шел бы на потребности соседних круп­ных и средних хозяйств…»)’, и симпатию к «прочным» кресть­янским семьям («когда есть работа поблизости, крестьянин, в большинстве случаев, предпочитает держать сына, внука, пле­мянника поблизости, у себя на глазах, зная по опыту и из приме­ра соседей, что вне надзора, за глазами, молодые парни забал­тываются…»); и, наконец, иммобилизацию крестьянского зем­левладения, «признав земли, отведенные в надел крестьянам, за неприкосновенную и неотчуждаемую собственность сельских обществ и предоставя членам обществ лишь право наследственно­го владения и пользования этою землею, без права ее закладывать» или иначе отчуждать.

И закон от 12 июня 1886 года о найме на сельские работы, так энергично боровшийся с «нравственною недоброкачественнос­тью» сельского батрака, и закон от 18 марта того же года о семей­ных разделах среди крестьян, и закон от 12 июля 1889 года о земс­ких начальниках, и закон от 14 декабря 1893 года о неотчуждаемо­сти крестьянских наделов — все это законодательство «реакции» с полным правом могло бы признать своим, если не родным, то крестным отцом либерального публициста эпохи «великих реформ». И — нет надобности это говорить — фактическая обоснованность всех этих «реформ» была не выше фактической обоснованности жалоб Кавелина на дороговизну и распущенность русских рабо­чих. Хотите ли вы знать, как велика была опасность обезземеления крестьянства путем отчуждения надельной земли? Это выяснил Государственный совет, обсуждая закон от 14 декабря 1893 года:«Из общего количества земель, полученных крестьянами в надел (96 миллионов десятин), выбыло из их владения за 28 лет, с 1861 по 1889 год, всего около 200 тысяч десятин, т. е. 0,21%, причем в эту цифру вошли, в значительной части, земли, отведенные обяза­тельно под железные и почтовые дороги, кладбища и т. п.». Оче­видно, как ни убедительно и красноречиво доказывал Кавелин не­обходимость в интересах крестьянства изъять из оборота на­дельную землю, нужно это было не крестьянам, а кому-то другому, как не крестьянам, конечно, нужна была «опека» — в лице земских начальников, а тем паче ультракрепостнический закон о найме на сельские работы (настолько крепостнический, что он даже, как из­вестно, почти и не применялся на практике: слишком далеко назад хватили!). Приглядевшись ближе, мы видим, что даже несомненно принадлежавшая к разряду «симпатичных» кавелинская мысль — об организованной помощи крестьянам при покупке ими земли у помещиков — не выводит нас за пределы помещичьих интере­сов: раз в начале 80-х годов, в период «крепких» цен на рожь, крестьянин является жадным и желанным покупателем барской земли, несмотря на пшеничный кризис, поднявшим ее цену с лишком на 30%, сравнительно с ценами за 70-е годы. Учрежде­ние крестьянского поземельного банка (18 мая 1882 года), опять-таки, лишь по виду было «крестьянской реформой», на деле и эта «реформа» была дворянская. Учреждение дворянско­го банка (21 апреля 1885 года) подчеркнуло только всю глуби­ну кризиса; даже уступкою части земли крестьянам, даже сда­чею в аренду другой части нельзя уже было более продержать­ся. Если хотели сберечь «разумную и охранительную силу», «заключающуюся в частном потомственном землевладении», — о чем так хлопотало еще валуевское совещание 1879 года, — не было другого способа, как взять эту «силу» прямо на казенное иждивение. Дворянству стали ссужать деньги на условиях бо­лее льготных, нежели сама казна их получала: платя по своим обязательствам, фактически не менее 5%, государство «одолжа­ло» помещика с 1889 года из 4V2%, а с 1894 года — даже только из 4%, тогда как частные общества предшествующего периода брали 7%. Дело и началось с конверсии частных бумаг Общества взаимного поземельного кредита в гарантированные правительством 47% закладные листы. А затем «извернулись» еще проще: выпустив в 1889 году по вздутому курсу выигрышный заем, получили деньги с публики, в сущности из 1%; после это­го можно было благотворить дворянству, уже не стесняясь; а что 90 млн рублей были отвлечены от производительного употребления, — это, конечно, озабочивало всего меньше.

Но искусственным закреплением за «потомственным землевла­дением» его имений нельзя было ограничиться, — приходилось идти по пути «искусственности» дальше, закрепляя точно таким же пу­тем за новыми государственными пенсионерами их власть на мес­тах — власть, которая без помощи «искусства» так же быстро ста­ла бы уходить в руки иных общественных слоев, как и земля. Зем­ское положение от 1890 года органически связано со всем рядом мер «воспособления» дворянству, и считать его продуктом какого-нибудь реакционного самодурства можно менее всего другого. Мы знаем, что уже Земское положение от 1864 года обеспечивало гос­подство помещиков над «местным самоуправлением». Практика пошла гораздо дальше закона. Назначенные Лорис-Меликовым се­наторские ревизии обнаружили совершенно невероятные факты из области крестьянского «представительства» в уездных земских собраниях. В одном из уездов Черниговской губернии непремен­ный член уездного по крестьянским делам присутствия (должность, сменившая упраздненных в 1874 году мировых посредников), по закону имевший право лишь открывать крестьянское избиратель­ное собрание, в действительности «на выборах сидел на председа­тельском месте, принимал участие в совещаниях выборщиков, сам предлагал лиц баллотировать в гласные, сам первый же себя запи­сал в список, баллотировался и был избран». «По данным дру­гого сенатора, среди 209 гласных, избранных в 1878 году сельс­кими съездами Саратовской губернии, насчитывалось 22 круп­ных землевладельца. Из таких крупных землевладельцев, избранных крестьянской курией в Саратовской и Самарской губер­ниях, было 5 уездных предводителей дворянства (состоявших ех officio председателями крестьянских присутствий), 4 «непременных члена», 2 брата уездного предводителя дворянства, 6 участковых ми­ровых судей и т. д.». Третий сенатор заявлял в своем отчете, что крестьянами «большею частью в гласные избираются должностные лица, волостные старшины и волостные писаря, влиянию которых при обсуждении дел в земском собрании подчиняются остальные гласные от крестьян, опасаясь высказывать свои мнения и намере­ния; с другой стороны, волостные старшины и волостные писаря, по собственному их удостоверению, стеснены в свободе выраже­ния своего мнения тем, что по должности своей подчинены предво­дителю дворянства, председательствующему как в крестьянском присутствии, так и в земском собрании». При такой «традиции» вве­денное положением от 1890 года назначение гласных от крестьян de jure губернатором, a de facto — земским начальником, в сущнос­ти почти не меняло дела. Нововведением «положения» приходит­ся признать, главным образом, замену земельного ценза, на кото­ром и ранее держалось дворянское господство в земских учрежде­ниях, цензом сословным: первый давал дворянам перевес как зем­левладельцам, второй обеспечивал этот перевес за лицами дворян­ского происхождения, как таковыми, независимо от количества земли, остававшейся в руках дворянского сословия в данной мест­ности. Припомните прогрессию убыли этой земли, — выразитель­ницей ее может служить таблица; приведенная нами на с. 963, — и «экономический базис» закона от 1890 года встанет перед вами со всею ясностью. Ни Победоносцев со своим реакционным мисти­цизмом, ни Катков со своим «человеконенавистничеством», ника­кие, словом, идеологические факторы тут ни при чем: земство гро­зило уплыть из рук помещиков, как уплывала земля; но помещики одинаково не желали расставаться ни с землею, ни с земством.

Возвращение к сословному строю было одним из самых ярких признаков ликвидации буржуазной монархии: ведь это был, в сущ­ности, эквивалент замены экономического принуждения (в дан­ном случае — господства общественного класса) внеэкономи­ческим (господство сословия, утратившего экономическое вер­ховенство). Но, очевидно, что настоящим полем этой ликвидации должны были явиться не губерния и не уезд, а средоточие хозяй­ственной деятельности дворянина— деревня. Оттого законо зем­ских начальниках (изданный все в том же, кульминационном для законодательства Александра III, 1889 году) гораздо глубже вре­зался в жизнь местного населения, нежели даже новое земство. На счет каприза злой реакции земские начальники могут быть отнесе­ны так же мало, как и сословное земство следующего, 1890 года. Напротив, идея этой новой должности была заимствована «пра­вительством», вне всякого сомнения, у «общества» — восприня­та из среды того самого земства, которое якобы этим правитель­ством угнеталось и служило очагом всяческих либеральных «дви­жений». В то же время историческая связь законодательства Александра III с лорис-меликовскими планами опять выступает здесь достаточно отчетливо. Вопрос о реформе крестьянских уч­реждений был поставлен циркуляром от 22 декабря 1880 года — в разгар «диктатуры сердца». Он обсуждался в начале 80-х годов, одновременно в правительственной комиссии (так называемой «кахановской», по имени ее председателя) и в комиссиях различ­ных губернских земств. Правительственная комиссия, со свойствен­ною бюрократам отсталостью от жизни, высказывалась было за довершение земской реформы 1864 года снизу — путем создания всесословной волости. Более чуткие к веяниям времени земства решительно восстали против этой идеи. Одно из них, орловское, откровенно мотивировало свои возражения тем, что при налич­ных условиях во всесословной волости взял бы верх «тот влия­тельный в сельской жизни и вредный класс», большинство которого составляют «мещане и разночинцы», иначе говоря, буржуа­зия. «Таким образом, низменные и своекорыстные интересы получат преобладание в ущерб интересам общинным, а равно и (весьма хорошо это «равно»!) интересам относительно крупно­го личного землевладения, представители коего будут с первого же шага отстранены численною силой». Но если всесословной во­лости не нужно, это отнюдь не значит, что не нужно и никакой реформы крестьянского управления. Напротив, необходимо было оградить крестьян от «низменных и своекорыстных интересов», и лучше всего, конечно, могли это сделать представители «отно­сительно крупного землевладения». Отсюда, симбирская, напри­мер, комиссия находила совершенно необходимым «во главе во­лостного управления поставить лицо, облеченное значительною властью, независимое по своему положению, представляющее га­рантию необходимых нравственных и умственных качеств, способ­ное дать защиту сельскому населению от обид и притеснений и принять на себя ответственность за порядок и спокойствие в воло­сти». Идея эта была чрезвычайно популярна в земских комиссиях, и желательное для симбирцев «лицо», которому они давали наиме­нование «земского судьи», встречается нам в целом ряде и других проектов («участковый член уездной земской управы» воронежско­го проекта, «попечитель» пензенского, «окружной член управы» тульского, «начальник земской волости» вологодского и т. д.). За­кон от 12 июля устранил одну существенную черту проектов — выборность этой должности, но так как выбираться «лицо» долж­но было помещичьим земством, то сословный признак земского начальника — непременно из дворян — в полной мере удержал ее социальный смысл, как опека помещика над крестьянином.

Закон от 12 июля 1889 года создал в деревне положение, очень близкое к тому, какое получилось бы, если бы крестьяне были освобождены по Киселевскому проекту 30-х годов. Люди были изъяты из числа объектов частной собственности, но это было почти все, что уцелело от реформы от 19 февраля. От «граждан­ских прав» сельского обывателя не осталось почти ничего. Ста­тья 61 положения от 12 июля предоставила земским начальникам право арестовывать крестьян без суда и без объяснения причин. Результатом был такой, например, случай (один из тысячи анало­гичных, конечно): один из земских начальников Нижегородской губернии подверг аресту целый крестьянский сход, в несколько сот человек, за нарушение какого-то своего «обязательного по­становления»; только грандиозность операции — невозможно было найти помещения для такого количества «арестантов» — обратила на нее внимание высшего начальства: дело дошло до Сената, который приговор земского начальника и отменил. В од­ной Тульской губернии за период времени с 1891 по 1899 год ста­тья 61 была применена 24 103 раза — в среднем по 2 678 раз в год. А между тем статья 61, в сущности, — роскошь. Земские началь­ники имели полную возможность подвергать не только аресту, но и телесному наказанию, не вмешиваясь в дело непосредственно, через волостной суд, прямо им подчиненный: статья 62 предос­тавляла земскому начальнику право налагать на волостной суд дисциплинарные взыскания — не исполнить требования земско­го волостной суд никогда не посмел бы. Оттого, хотя право порки новому крестьянскому опекуну и не было предоставлено, все от­лично знали, что применение порки в том или другом участке все­цело зависит от усмотрения местного земского начальника: стро­гий начальник — порка каждый день, добрый — волость вовсе забывает о розгах. Совсем как со строгим и добрым барином в старое время. Но барину его дискреционное право карать и мило­вать нужно было прежде всего для поддержания экономической дисциплины в деревне. В Рязанской губернии, по словам местно­го «комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности», никакое постановление (сельского схода) по вопросам самым уз­ким, близко относящимся до сельскохозяйственных нужд, не только не утверждается, если не было предварительного разре­шения (земского начальника) на обсуждение вопроса, но еще мо­жет караться арестом». В Самарской губернии требовалась санк­ция земского начальника даже для найма «пастуха и конюха». Само собою разумеется, что ни один приговор о семейном разде­ле не обходился без такой санкции, как не посмела бы делиться крестьянская семья без разрешения барина в крепостное время. Как и барин, «земский» мог капризничать, мог предаваться фан­тазиям маниловского типа за счет своих крестьян, в Стерлита-макском уезде Уфимской губернии, например, «обсаживались проселочные дороги деревьями, — и крепко штрафовали; масса была потрачена труда и времени, а результаты самые плачевные: нет ни одного дерева». Но гораздо чаще, разумеется, вмешатель­ство носило экономически целесообразный характер. В Рязанской губернии один земский начальник скупил по приговорам крес­тьян у них право на их местные, давно открытые для общего пользования дороги и закрыл их благодаря тому, что эти дороги не были показаны на планах специального межевания. Таким пу­тем этот господин регулировал местную сельскохозяйственную промышленность: когда крестьяне и вообще продавцы везли картофель к нему, на его крахмальный завод, дорога открывалась, а когда кто-либо вез этот картофель на завод соседа-землевла­дельца, сторожа никого не пропускали, и при необходимости объезда дорога для конкурентов удлинялась на несколько верст. Тут цели не выходили из области индивидуально-хозяйственно­го интереса, еще чаще они были экономически классовые. Дис­циплинарные взыскания налагались, по словам одного очень ос­ведомленного наблюдателя, за такие, преимущественно, проступ­ки: «Ушел плотник, работающий поденно у помещика, скосить свою рожь — садись под арест на двое суток; не платит мужик долги кабатчику — садись».

Но уничтожение зародышей буржуазного правопорядка в де­ревне не могло остаться местным делом крестьянских низов и не коснуться «политических надстроек». Как реформа 1861 года была сигналом и для «нового суда», и для нового, юридически бессос­ловного, самоуправления, так контрреформы 80-х годов должны были отразиться и на суде, и на земстве. Какое влияние имели они на судьбу последнего, мы уже видели. В области суда феодальная реакция выразилась, прежде всего, в усилении сословного элемен­та, как и надо было ожидать. По закону от 7 июля 1889 года (все тот же год опять!) все преступления по должности, т. е. все слу­чаи, где подсудимым являлась власть, в лице хотя бы ничтожней­шего своего представителя, были изъяты из ведома суда присяж­ных и переданы судебным палатам, с участием «сословных пред­ставителей». Но эти последние, начиная с предводителей дворянства и кончая волостными старшинами, сами были чинов­никами, — закон от 7 июля 1889 года вводил для российского чи­новничества своего рода «суд пэров», еще дальше отодвинув гра­ницу, которой не могли переступать учреждения «буржуазного» типа. Даже околоточный надзиратель не подлежал уже их веде­нию! Зато все, что подлежало ведению полиции до судебной ре­формы, опять в это ведение вернулось. Положение «о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокой­ствия», «положение об охране», как обыкновенно говорят короче (от 14 августа 1881 года), предоставило администрации, между прочим, право «давать распоряжения о закрытии торговых и про­мышленных заведений как срочно, так и на все время усиленной охраны». Наряду с правом «воспрещать отдельным лицам пребы­вание в местностях, объявленных на положении усиленной охра­ны», это возвращало дело снова к тому порядку, когда Третье от­деление делало «экономическую политику» — и из судебных про­цессов (хотя бы дело московского градоначальника Рейнбота) мы знаем, что практика в этом случае не отставала от теории. Как мы видим, крушение дворянского министерства унесло в своем водо­вороте много такого, что не стояло ни в какой, казалось бы, даже отдаленной связи с аграрным кризисом, и между тем нельзя не отметить характерного совпадения, что режим Николая I, так удач­но реставрировавшийся 80-ми годами, сложился на почве такого же кризиса! Так сходные причины дают сходные последствия, на расстоянии далее пятидесяти лет. Но полного сходства мы стали бы ждать напрасно. При Николае I помещик, купец и крестьянин исчерпывали весь наличный классовый состав общества. Только к концу его царствования появился свободный рабочий. К концу цар­ствования Александра III этот рабочий был уже крупной обществен­ной силой. Не существовавшая в России первой половины XIX века классовая противоположность буржуазии и пролетариата, к 90-м годам этого века не только существовала объективно, но и сознава­лась уже достаточно отчетливо. Реакция 80-х годов была попыт­кою возродить николаевский режим в обществе уже европейского типа. Реакции удалось на время завладеть деревнею: но можно было заранее предсказать, что в городе ее победа не может быть такой полной, какой была она в 20-х годах. Так и случилось.

Оцените статью!


: 2 комментария
  1. svstar1989

    Долгое время аграрный вопрос был самым больным для России, не сильно поменялась ситуация и в ХХ веке. Наверное, полностью он никогда не будет решен.

  2. Анатолий Борисович

    Аграрный вопрос на территории этих земель, никогда не разрешится. Данная статья обоснована, и в принципе дает это понять. Главная проблема в том, что земли то хорошие и очень родючие. Никто естественно не упустит своего, и не даст чужому «свой хлеб».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *