1937 г. — год боев в Испании, завершения второго пятилетнего плана и вступления СССР, в соответствии с заявлением Сталина, в социализм. Это был также год массовых опустошительных репрессий, каких не знала еще страна. В ее послереволюционной истории — с чередованием то критических, то блестящих, но неизменно драматических глав — открылась самая страшная страница.
Есть авторы, которые, подобно Солженицыну, утверждают, что волна террора, нахлынувшая тогда на СССР, ничем существенно не отличалась от ранее пережитых страной невзгод, будь то гражданская война или битва за коллективизацию. Подобный тезис отстаивают те, кто безоговорочно осуждает любое насилие в истории человечества, без каких бы то ни было различий. Здесь мы должны будем поставить перед собой иную цель. Какое бы отвращение ни вызывала у нас трагедия 1937 г., необходимо попытаться выявить ее политическое значение в эволюции Советского Союза. Лишь таким путем мы сможем оценить ее последствия и в то же время правильно понять ее отличие от любой другой, даже самой бурной, фазы развития этой страны.
Начатые процессом над Зиновьевым и Каменевым, массовые репрессии ознаменовали окончательную и насильственную ликвидацию тех миротворческих тенденций, которые условно могут быть связаны с именем Кирова. Так и не получив политического оформления, эти тенденции на практике уже потерпели поражение. Они помогли выправить курс государственного корабля после тяжкого кризиса 1932—1933 гг., но им не удалось утвердиться в качестве последовательной и долгосрочной политики. Необходимое равновесие между тяжелой и легкой промышленностью, между накоплением и потреблением так и не было найдено. Кооперативный устав колхозов не применялся на практике, в частности, потому, что не были созданы здоровые экономические основы для взаимоотношений колхозов с государством. Плебисцитарная процедура утверждения самой Конституции свела ее значение к чисто словесному провозглашению. Напряженность внутри партии не только не спадала, а была усилена непрерывными чистками, охотой на троцкистов и привела к первому из больших процессов.
Последняя из арьергардных битв, выдержанная отступавшими сторонниками внутреннего мира в рассыпном строю, имела целью затормозить каток надвигавшихся сталинских репрессий. Была предпринята попытка спасти Бухарина и Рыкова вопреки обвинениям, брошенным в их адрес на процессе Зиновьева — Каменева, и уже развязанной в печати кампании с требованиями их смерти (третий из главной группы правых, Томский, покончил с собой, предчувствуя худшее 10 сентября 1936 г. прокуратура объявила, что оснований для привлечения их к ответственности нет. Подобное решение могло исходить только от Политбюро, течение, от последних элементов противодействия Сталину в Политбюро, но, конечно же, не от обычного органа правосудия.
Были также и протесты против очередного прочесывания партийных рядов под видом проверки и обмена документов. Выступления такого рода зафиксированы по меньшей мере в двух респиликах — на Украине и в Белоруссии. Главное же — были попытки противодействовать арестам, которые в связи с первым процессом все больше обрушивались на коммунистов, занимавших руководящие посты в промышленности, особенно если в их прошлом имелись хоть малейшие признаки сочувствия троцкизму. Самым высокостоящим их защитником был Орджоникидзе, тот самый железный нарком, бывший друг Сталина, который вместе с этими людьми руководил титаническими усилиями по индустриализации страны; теперь он вступил в открытый конфликт и со Сталиным, и с Молотовым.
Для сокрушения этих последних преград Сталин действовал свойственными ему методами и средствами. В сентябре 1936 г. он потребовал и добился того, чтобы вместо Ягоды во главе НКВД был поставлен Ежов. Полицейские службы он при этом обвинил в том, что они «отстали на четыре года» в борьбе с «троцкистско-зиновьевским блоком». Новый глава НКВД, отличившийся в чистках предыдущих лет, нацелил репрессивный аппарат против тех очагов сопротивления, на которые этот аппарат еще мог натолкнуться в рядах партии. Все большее могущество политическая полиция приобретала в жестоких схватках 20-х и 30-х гг.; это обусловило, среди прочего, ее собственную эволюцию. Уже при Ягоде, пришедшем в 1934 г. на смену Менжинскому, стало происходить, по свидетельству одного старого чекиста, прогрессирующее превращение работников НКВД в «простых техников аппарата внутреннего ведомства, со всеми его недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов». Процесс Зиновьева — Каменева явился ярким проявлением этой метаморфозы старой ЧК Дзержинского. Тем не менее задачи, поставленные перед Ежовым, предполагали нечто идущее гораздо дальше.
В конце января 1937 г. в Москве был инсценирован еще один публичный процесс. Ему предшествовало осуждение в Кемерове, в Сибири, группы «вредителей», якобы орудовавших в только что созданной там промышленности; в большинстве своем осужденные были коммунистами, до последнего дня остававшимися в рядах партии. Суду была придана широкая огласка.
В столице главными подсудимыми были Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков. Их обвинили в создании антисоветского троцкистского центра, параллельного зиновьевско-каменевскому. В отличие от осужденных в августе 1936 г., на этот раз на скамье подсудимых сидели бывшие оппозиционеры, которые, еще на ранней стадии отказавшись от внутрипартийной борьбы, перешли на сторону сталинского течения и занимали ответственные посты в разных областях. Наиболее видной фигурой среди них был Пятаков, бывший заместитель Орджоникидзе, стоявший во главе тяжелой индустрии и проявивший на этом посту те организаторские качества, которые были подмечены в нем еще Лениным. Преступления, инкриминированные Зиновьеву и Каменеву, принадлежали по характеру своему главным образом к категории контрреволюционных — заговор с целью реставрации капитализма. Для Пятакова с товарищами это обвинение осталось в силе, но центр тяжести сместился на преступления, которые мы могли бы определить как антипатриотические и которые способны были больше поразить воображение широкой некоммунистической публики: тайный сговор по приказу Троцкого с вражескими державами (Германией и Японией) для получения от них помощи в обмен на экономические и территориальные уступки, а также прямую пораженческую поддержку в случае войны; организация актов вредительства, пожаров в шахтах, взрывов на заводах, железнодорожных катастроф с большим числом человеческих жертв.
В остальном второй процесс представлял собой повторение всех тех, словно заимствованных из кошмарного сна, картин, которые были продемонстрированы на первом. Снова обвинение, как не преминул отметить в конце Радек, держалось на одних лишь самоубийственных признаниях обвиняемых. Документальных улик не было: те немногие ссылки на конкретные обстоятельства места и времени вскоре были разоблачены за границей как фальшивки . Произвольно подгоняя факты под свою инквизиторскую «диалектику», Вышинский, объявил, что измена есть логическое завершение вчерашней оппозиции. Процесс, наконец, позволил обрушить новые обвинения на оставшихся пока на свободе бывших противников Сталина, начиная с Бухарина и Рыкова. Одновременно показания против них вырывались в тюрьмах у других арестованных, даже не появлявшихся перед судом.
Логика революционной борьбы подразумевала простую схему: «или ты, или тебя», приход к власти троцкистов не гарантировал всеобщего благоденствия. Больше того, репрессии готовы были проводить и противники режима Сталина и неизвестно насколько были бы они гуманнее.