Трагический пленум 1937 г.

Месяц спустя состоялся Пленум Центрального Комитета партии — решающий момент нового сталинского наступления. Пленум проходил, как указывают сейчас советские источники, с 23 февраля по 5 марта. Несколькими днями раньше, 18 февраля, после последней стычки со Сталиным, покончил с собой Орджоникидзе. Сведения о его самоубийстве считались государственной тайной; за причину смерти выдали сердечный приступ».

Известно, что на пленуме было сделано три доклада, соответственно (и как будто именно в таком порядке) Ждановым, Молотовым и Сталиным. Доклады эти частично опубликовали. Был, кроме того, и четвертый доклад, Ежова, но о нем стало известно лишь многие годы спустя. Резолюции по докладам, за исключением ждановского, так и не были обнародованы. Еще до того, как докладчики поднялись на трибуну, было принято решение по делу Бухарина. Он явился на заседание Пленума без кровинки в лице, изнуренный голодовкой, объявленной в знак протеста против чудовищных обви­нений, вновь выдвинутых против него. Вместе с Рыковым он пытался защищаться, разоблачая произвол НКВД, но его слова перекрывались саркастическими репликами Сталина и Молотова. Обвинения, сфабрикованные полицией против Бухарина и Рыкова, выглядели беспощадно тяжкими: оба были исключены из партии и тут же арестованы.

От процесса Зиновьева через процесс Пятакова к аресту Бухарина сталинские репрессии приближались к своей истинной цели, но еще не достигли ее. В ту пору создавалось — особенно публичными процессами — впечатление, будто Сталин стремится избавиться главным образом от своих прежних противников. Позже, когда открылись подлинные масштабы террора, это его намерение выступило в своем истинном виде: одной только — и к тому же не главной — части более обширной политико-полицейской операции. Уже на протяжении предыдущих лет сталинские выпады были направлены против двух категорий коммунистов: периферийных партийных работников, включая секретарей обкомов, и большевиков первых поколений. Огонь и на этот раз был постепенно перенесен на них. Сами процессы в этом смысле выступали как средство агитации, призванной создать атмосферу, пригодную для развертывания более широкого наступления.

Перечитывая обнародованные документы февральско-мартовского Пленума ЦК 1937 г., нельзя не поражаться сочетанию одновременно двух, повидимому, несовместимых друг с другом тем. Первой, доминирующей и повторяемой упорно, до навязчивости, является тема репрессий; ей и был посвящен неопубликованный доклад Ежова. Второй темой выступает критика — а она велась в таких откровенных выражениях, какие никогда прежде не употребляли Сталин и его приспешники, — по поводу отсутствия демократии в партии, критика, сопровождающаяся призывом к обновлению и самокритике. При более внимательном рассмотрении противоречие оказывается лишь кажущимся: достаточно только не упускать из виду, что Сталин уже не раз пользовался этим вторым мотивом в решающие моменты политической борьбы.

Шпионы и вредители, сказал Сталин, проникли во «все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные», причем не только на низовые должности, «но и на некоторые ответственные посты». Некоторые же «руководящие товарищи, как в центре, так и на местах.., нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты». Они «не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не сумели распознать волков в овечьей шкуре». «Не заметили» они и превращения троцкистов из «политического течения» в «разбойников с большой дороги, способных на любую гадость». В стране уже десять лет, как свирепствовало вредительство. Но в отличие от времен «шахтинского дела», когда в этом преступлении обвиняли только буржуазных специалистов, теперь вредителями были «большей частью люди партийные, с партийным билетом в кармане». Мало того, «их сила» состояла именно «в обладании партийным билетом». Под троцкистами Сталин подразумевал всех бывших оппозиционеров, «каким бы флагом они ни маскировались, троцкистским или бухаринским»; их следовало «громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей родины».

Но они были не единственными обвиняемыми. Молотов уточнил, что вредители не только обладают партийным билетом, это могут быть также лица, которые прикидываются «коммунистами, горячими сторонниками Советской власти и даже нередко имеют в прошлом те или иные заслуги перед партией и Советским государством». Как Сталин, так и Молотов ополчились на тех, кто отвергал домыслы о вездесущем вредительстве, кто противодействовал «разоблачениям» НКВД или отдельных доносчиков, кто отказывался верить в мас­совое проникновение врагов в партийные ряды и оспаривал сталинские тезисы, ссылаясь на хозяйственные успехи, достигнутые страной. «Какого бы высокого звания и чина ни был человек, — сказал Молотов, — но если он неспособен заметить вредителей, работаю­щих под носом, — он не руководитель, а канцелярист, пустой чиновник» . Сталин высказал мысль, что «вредитель» «не всегда вредит» — «настоящий вредитель должен время от времени показывать успехи в своей работе». Попутно он облек в самую категорическую формулировку свою теорию о непрерывном усилении классовой борьбы: «Чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обреченных». Тех, кто придерживался противоположного мнения — а таких, как можно было предположить, было совсем немало, — следовало рассматривать как простаков и преступников.

На этом фоне включение второго мотива — о недостаточности демократии в партийных организациях — становилось средством нанесения удара по целому ряду работников, особенно на местах. В самом деле, доклад Жданова и резолюция по этому докладу рисовали негативную картину положения в обкомах и райкомах. Эти комитеты, заявил Жданов, «существуют с периода XVII съезда», их изменение происходит с помощью «нетерпимой практики кооптации», открытое голосование списком превращает выборную процедуру «в простую формальность», собрания не проводятся или проводятся для проформы. Во всем этом была немалая доля правды, но разве это волновало когда-нибудь сталинское руководство? Сталин пошел дальше и обвинил местных руководителей в том, что они подбирают себе в сотрудники «знакомых, приятелей, земляков, лично преданных людей». Он огласил, в частности, имена двух известных секретарей обкомов, которые, будучи переведены на новое место, перетащили за собой «своих» людей, чтобы «создать для себя, — сказал Сталин, — обстановку некоторой независимости как в отношении местных людей, так и в отношении ЦК партии». Он остановился также на «безусловной выборности партийных органов, праве выставления и отвода кандидатов, закрытом голосовании, свободе критики и самокритики» и на «контроле руководителей партии со стороны партийных масс». Нужно, сказал он, прислушиваться к «маленьким людям». Но в качестве единственного положительного примера он упомянул о некоей Николаенко из Киева, которая в те дни без устали строчила в НКВД письма с «разоблачениями» местных товарищей и которую советские историки охарактеризовали позже как патологический случай профессионального доносительства .

Тем не менее в том, что говорил Сталин, был свой смысл. То был призыв к задним шеренгам выдвиженцев сделать шаг вперед и выбить с позиций весь тот слой командных кадров, которые руководили партией до сих пор. «Вливать в эти кадры свежие силы, ждущие свое­го выдвижения, и расширить таким образом состав руководящих кадров — вот задача» — таково было его указание. Молотов призвал участников Пленума «не щадить дутые авторитеты» и еще более не­уклюже уточнил: «Громить троцкистов и иных вредителей и выдвигать новых, способных, преданных работников Советской власти — это две стороны одной и той же задачи». Сталин опять вернулся к сравнениям партии с армией, которые были столь близки ему, но весьма плохо согласовывались с соблюдением демократических норм. «В составе нашей партии… имеется около 3—4 тысяч высших руково­дителей. Это, я бы сказал, — генералитет нашей партии. Далее идут 30—40 тысяч средних руководителей. Это — наше партийное офицерство. Дальше идут около 100—150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство». Он предлагал, чтобы для каждого из них, то есть для каждого секретаря, от ячейки до обкома, было подобрано по два заместителя, способных занять их место. То был сигнал, который должен был привести в движение адский механизм.

Дело в том, что тезисы Сталина, поддержанные Молотовым и Ждановым, давали теоретическое обоснование не демократическому обновлению состава руководящих кадров, а чему-то диаметрально противоположному. Помимо опубликованных, вероятно в отредактированном и исправленном варианте, трех докладов, мы пока очень мало что знаем о том, как разворачивались события на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 г. — этом собрании morituri («осужденных на смерть»). Точно известно лишь об одной оппозиционной речи: речи Постышева (вместе с Косиором он был одним из двух высших партийных руководителей на Украине). Он заявил, что не может поверить тому, чтобы коммунисты, сохранившие верность партии в чудовищно трудные годы индустриализации и коллективизации, примкнули потом к ее врагам, превратились в шпионов и вредителей. Кое-кто высказал оговорки, в частности некоторые воен­ные деятели и члены Политбюро, но не ясно, насколько определенными эти оговорки были. Атмосфера была тягостной и мрачной. После осуждения и расстрела старых оппозиционеров, после заключения в тюрьму Бухарина и Рыкова, после смерти Кирова, Куйбышева и Орджоникидзе, после того, как партийные организации были оглушены чистками, подозрениями, разоблачениями, а теперь еще и быстро нарастающим числом арестов, — после всего этого сам Центральный Комитет, выбранный XVII съездом, утратил согласо­ванность действий.