7 конгресс Коминтерна

VII конгресс Коминтерна собрался в Москве как раз в этот период и продлился около месяца: с 25 июля по 20 августа. С момента предыдущего конгресса прошло целых семь лет. Зато этот новый форум совершил в политической ориентации коммунистического движения важный поворот, который вызвал к жизни долговременные последствия. По официальным данным, на конгрессе присутствовали делегаты 65 коммунистических партий, действующих за пределами СССР и насчитывающих 785 тыс. членов (против 445 тыс., представленных на VI конгрессе в 1928 г.). Однако это были искусственно завышенные данные, ибо при подсчете не принимались во внимание крупные потери, понесенные китайской компартией, численность которой, по советским источникам, сократилась с 300 тыс. до 30 тыс. человек, под ударами последнего наступления, предпри­нятого армиями Чан Кайши. По всей вероятности, не учитывалась и огромная убыль среди германских коммунистов в результате нацистских преследований: численность ГКП сократилась с 300 тыс. до 60 тыс. человек, да и те были большей частью в подполье, эмиграции или оторвались от партийной организации. Новый и явно положительный факт, открывавший широкие возможности перед конгрессом, состоял, скорее, в другом. Это был первый успех предложений о единстве действий с социал-демократами, развитие идей народного фронта во Франции и Испании, новые унитарные тенденции, пробужденные политической инициативой коммунистов в некоторых партиях старого, Социалистического Интернационала.

Новаторские идеи VII конгресса содержались в основном в докладе Димитрова по первому пункту повестки дня «Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма». Герой Лейпцига не только вновь выдвинул и развил предложения, сформулированные годом раньше, но и пошел значительно дальше. Он мужественно признал, что в коммунистическом движении имела место «недопустимая недооценка фашистской опасности». В начале своего докла­да он поэтому подверг фашизм углубленному анализу, рассматривая его уже не просто как «замену одного буржуазного правительства другим», а как — здесь Димитров прибегал к определению, уже завоевавшему права гражданства в Коминтерне, — «террористическую диктатуру наиболее реакционных, наиболе шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала». Фашизм являлся, следовательно, переменой самой «государственной формы» классового господства буржуазии, причем перемена эта была подго­товлена социальной демагогией, позволившей фашизму обрести массовую базу «в выбитых кризисом из колеи» средних слоях и даже наименее просвещенной в политическом отношении части народных масс. Фашизм одержал победу в некоторых странах, потому что рабочий класс был расколот и в то же время изолирован от своих «естественных союзников», в первую очередь крестьян. Это произошло, далее, потому, что социал-демократия проявила неспособность противостоять насилию, пущенному в ход буржуазией, а коммунисты были недостаточно сильны, чтобы в одиночку, без социал-демократов, вести успешную антифашистскую борьбу.

Фашизму, объяснял Димитров, можно нанести поражение; но, несмотря на всю неустойчивость и внутренние противоречия, сам он не рухнет. Из этого анализа вытекали новые политические указания для коммунистического движения: добиваться прежде всего «единого фронта» рабочего класса, а следовательно, союза с социалистическими партиями не во имя «диктатуры пролетариата» (т. е. не обязывая партнеров разделять все установки коммунистов, как это пытались делать, когда единственной задачей «единого фронта» считалось образование Советов), а для организации совместной антифашистской борьбы. Единство рабочего класса должно было, да­лее, служить основой более широкого «антифашистского народного фронта», выражающего широкий союз с мелкобуржуазными слоями города и деревни. Проведение унитарной политики требовало наличия единых профсоюзов, а следовательно, изменения той профсоюзной политики, которая была «самым наболевшим вопросом для всех коммунистических партий»: там, где коммунисты образовали отдельные профсоюзные организации, их следовало слить с другими профсоюзами или даже просто ликвидировать, если они не смогли стать подлинно массовыми.

Перемены коснулись многих политических установок коммунистического движения. От коммунистов требовалось уже не пренебрежительное отношение, а защита демократических завоеваний, достиг­нутых трудящимися в условиях буржуазно-демократического строя, хотя их целью оставалась советская демократия. Никакого «национального нигилизма», а напротив — уважение национальных чувств, демагогически эксплуатируемых фашистами. Ставилась, следовательно, задача бережного отношения к специфически революционным традициям каждого народа и внимания к «национальным формам пролетарской классовой борьбы». Не может быть единых схем, годных для всех стран: каждая партия должна действовать на основе тщательного изучения той конкретной действительности в своей стране, в которой она родилась и сформировалась. В рядах коммунистического движения следовало вести энергичную борьбу с любыми проявлениями сектантства.

Димитров обратил внимание также на возможность образования «правительств единого фронта» при поддержке или даже участии коммунистов. Такие правительства не были бы выражением диктатуры пролетариата, скорее, это должно было быть нечто более близкое к «рабочему» или «рабоче-крестьянскому правительству», о чем велись дискуссии в Коминтерне в первой половине 20-х гг. Но при сопоставлении с этой старой формулой идея, выдвинутая докладчиком, была, конечно, намного шире и перспективней. Димитров указал, помимо того, на возможность «политического единства», то есть образования единой партии рабочего класса, правда, представляя себе такую партию в виде организации, которая разделяла бы программу и теорию коммунистов. Наконец, новые установки Ком­интерна распространялись также на компартии колониальных и зависимых стран: к этим партиям обращались с призывом создать «широкий единый антиимпериалистический фронт» .

После периода долгой кропотливой подготовки идеи Димитрова уже не были неожиданностью для конгресса. Хотя сопротивление — будь то скрытое или явное, — на которое они наталкивались, еще не прекратилось, предложения Димитрова сделались стержнем работы конгресса, не вызвав никакой открытой оппозиции. Движение, начатое Димитровым, продолжил Тольятти, выступавший с докладом по второму пункту повестки дня «Подготовка империалистами новой мировой войны и задачи Коммунистического Интернационала». Заключительные резолюции содержали те же тезисы.

Конгресс, таким образом, явился вехой в истории коммунистического движения. Не раз отмечалось, правда, что совершенный им «поворот» в развитии этого движения официально отрицался. Сам Димитров говорил просто о «новой тактической линии» . Не прозвучало никакой самокритики по поводу установок, проводившихся в жизнь Коминтерном с 1928 по 1933 г.; напротив, утверждалось, что прежняя политика была правильной, но неверно проводилась в жизнь (в особенности это должно было относиться к германской партии).

Подобная постановка вопроса оставляла широкую возможность для двусмысленных толкований, что в свою очередь ограничивало эффект практического применения нового курса, по крайней мере в некоторых партиях. Однако это не в состоянии затушевать огромное новаторское значение конгресса, ценность сделанного им открытия. Тезисы конгресса были новаторскими не только по отношению к предшествующим позициям Коминтерна, но и по отношению к некоторым идеям, восходившим к более далекому прошлому: несмотря на укоренившееся недоверие к «пацифизму», лозунг «борьбы за мир», например, превратился в «центральный лозунг борьбы против войны» . «Борьба против фашизма» и «борьба против войны» сделались с этого момента двумя главными опорами деятельности Коминтерна, двумя основными компонентами его предложений народным политическим силам во всех странах.

Для мирового коммунистического движения VII конгресс открыл новый этап развития — первый после того, который последовал за Октябрьской революцией. Теперь остается выяснить, каково было значение конгресса для Советского Союза.

С точки зрения непосредственных результатов советской внешней политики, занятой поисками новых союзников на Западе, конгресс мог сыграть роль важного, хотя и не решающего вклада. Не следует забывать, что все, что было связано с Коминтерном, вызывало у западных правительств большое подозрение: по случаю конгресса Вашингтон, например, даже прислал, недолго думая, ноту протеста .

Иначе обстояло дело с внутренней политикой. Курс «класс против класса», которым руководствовался до того Коминтерн, находил, как мы видели, своеобразный глубинный отклик в перипетиях социально-политической борьбы в СССР. Этого нельзя сказать о новом гене­ральном направлении народных фронтов. Точнее говоря, отклик могло бы найти и это направление, если бы в СССР взяли верх те тенденции к некоторому ослаблению напряженности, которые обрисовались в 1934 г. В этом смысле возникшее было соответствие двух курсов — коминтерновского курса Димитрова и курса советской внутренней политики до убийства Кирова — может рассматриваться как нечто большее, нежели простое совпадение во времени. Но к моменту проведения конгресса в СССР, как мы увидим, уже брали верх под сталинским руководством установки прямо противоположного свойства. Таким образом, между линией Коминтерна и направлением внутреннего развития СССР возникло серьезное противоречие.

С другой стороны, кое-что изменялось и в отношениях между Советским Союзом и коммунистическим движением за его предела­ми. Впервые ориентация Коминтерна осмыслялась и разрабатывалась с учетом позитивного — в основном французского — опыта, приобретенного за рубежами России. Этот опыт весьма отличался от того, который был связан с Октябрьской революцией и Советами и вплоть до указанного времени представлялся единственным победоносным опытом борьбы за социализм. Об этих отличиях, правда, говорили с величайшей осторожностью или не говорили вовсе. Чувство кровной связи с Советским Союзом, «родиной социализма», было присуще всему коммунистическому движению. Мало того, сила и престиж СССР воодушевляли участников конгресса и рассматривались ими всеми как предпосылки, которые и дали возможность принять только что утвержденные новаторские установки. Тем не менее отмеченный выше новый факт существовал, хотя и не бросался в глаза. Кроме того, с того момента, как в работе партий начинал поощряться более гибкий учет конкретных условий каждой отдельной страны, становилось труднее или почти невозможно руководить ими всеми из единого центра; первым на это обратил внимание сам Димитров в своем июльском письме 1934 г Тольятти в своем докладе на конгрессе также намекнул на эту проблему. Одним словом, для того чтобы новая политика была успешной, Коминтерн никак не мог ос­таваться «приводным ремнем» в сталинском смысле слова.

Здесь неизбежно возникает вопрос об отношении Сталина к VII конгрессу. Наивно было бы предполагать, что ход конгресса мог развиваться против его воли. Распространившись в СССР, культ проник и в Коминтерн, и сам конгресс явил немало тому подтверждений. Тезисы доклада Димитрова предварительно обсуждались и утверждались Политбюро ЦК ВКП(б) . Хотя точно не известно, какой была роль Сталина в разработке нового курса, но, по свидетельству таких участников, как Тольятти и Торез, ее в любом случае нельзя назвать второстепенной .

Но все это лишь одна сторона вопроса. Дело в том, что в своем отношении к конгрессу Сталин, по крайней мере публично, проявил то, что иначе не назовешь, как некоторой настороженностью или отчужденностью. Он присутствовал на нескольких его заседаниях, но не выступил с трибуны. В его последующих статьях и речах тщетно искать хоть какой-нибудь намек на явное одобрение новой политики Коминтерна. Политика эта, кстати говоря, выглядела опровержением не только всего сталинского курса Коминтерна в период 1928— 1933 гг., но и других известных тезисов Сталина. Выступая с докладом об итогах конгресса в партийных организациях Москвы и Ленинграда, Мануильский вынужден был начать с фразы о том, что ста­линская оценка, по которой «фашисты и социал-демократия — это не антиподы, а близнецы», продолжает оставаться правильной. Но теперь подобное утверждение вступало в кричащее противоречие не только с постановлениями VII конгресса, но и со всем остальным текстом доклада самого Мануильского. Впрочем, на протяжении многих лет печать СССР избегала подчеркивать огромное значение VII конгресса. Советские историки, обратившие внимание на эти обстоятельства, считали, что отношение Сталина заключалось «скорее в молчаливом согласии… чем активной поддержке» .

Сознавая, видимо, какие противоречия влечет за собой новая политика Коминтерна, Сталин постарался застраховаться и другим путем, с помощью тех же мер, какие практиковались им в тот период во внутренней политике. В руководстве Коминтерна были произведены важные замены. Если приход на руководящие посты таких людей, как Димитров и Тольятти, символизировал вклад зарубежных партий и стран в разработку новой линии Коминтерна, то совсем иной смысл заключался в заменах среди советских руководителей Интернационала. Из ИККИ был удален Пятницкий, деятель ленинской поры, который с 1921 г. отвечал за весь деликатный участок оргработы Коминтерна. На его место были назначены неизвестные или почти неизвестные до того Ежов и Москвин (настоящая фамилия последнего Триллиссер). Эти люди уже занимали важные посты в НКВД, но в будущем им предстояло сыграть еще более важную роль в деятельности политической полиции и в личном использовании ее Сталиным как в СССР, так и в международном коммунистическом движении.