Семейный статус представительниц высшего сословия древней Руси и ее соседей после принятия Руси Христианства

После крещения Руси христианская Церковь все дела по семейной жизни взяла в свое исключительное ведение и распоряжение. Она объявила семейную жизнь религиозно — нравственным установлением, налагающим на членов его нравственные обязательства и ответственность. Основа семейной жизни – венчальный брак, имевший широкое распространение только в среде высшей знати, получил таинственное освящение и был возвышен до значения союза Христа с Церковью. По «градского закону», помещенному почти во всех списках кормчих книг, «брак есть мужа и жены сочетание и сбытие (общение) во всей жизни, божественной и человеческой правды общение», где под «сочетанием» понимается договор, заключаемый родителями о женитьбе детей и имевший строго юридическое значение. Решительно и строго восстав против практиковавшихся на Руси многоженства, безнравственного «умыкания» невест, против существования так и называвшихся «невенчальных» жен, а также против беззаконных расторжений браков и различных семейных правонарушений, Православная Церковь установила точные правила, обусловливающие христианский семейный союз и охраняющие его святость, прочность и неприкосновенность. Церковными иерархами принимались меры по уничтожению обычаев, которыми сопровождалось заключение браков и других семейных обычаев у язычников, а также по распространению аскетических понятий об отношениях между супругами, о власти мужа над женой и отца над детьми. На Руси они были разрозненно зафиксированы в имевших большое распространение Кормчих книгах, «Книге Пчеле», церковных уставах князей, статье в «Изборнике Святослава», «Законе Судном людем», поучениях отцов церкви и т.д., и только к XVII в. оформились в 50-ю главу Кормчей «О тайне супружества», рассматривавшую понятие брачного союза, форму его установления и прекращения, определение и значение условий и препятствий его заключения.

«Заповеди» митрополита Георгия предписывали «без венчания жон не поимати никому же, ни богату, ни убогу, ни нищему, ни работну», но его преемник митрополит Иоанн отдавал себе ясный отчет, что хотя о венчальном браке речь могла идти только для представителей высших кругов общества, они часто совершали нарушения церковных установлений, в связи с чем упоминаются соответствующие наказания (епитимьи, отказ от причащения). Для этого же сословия был характерен и ряд послаблений в отношении соблюдения всех брачных канонов, предписываемых церковью:

1) Запрет на брак с иноверцами. «Иже дщерь благоверного князя даяти замужь в ину страну, иде же служат опреснок и съкверноедению не отметаются, недостойно зело и неподобно правоверным сотворити своим детем сочетание: божественный устав и мирскый закон тоя же веры благоверство повелевает поимати». За преступную связь с иноверцем «русска» (так называет женщину Устав князя Ярослава) наказывалась насильным пострижением в монашест- во; позже в ряде земель наказание ограничивалось штрафом. Этот запрет не распространялся на великих княжон, многие из которых были выданы замуж за королей-католиков. Но стоит отметить, что, следуя церковному предписанию, русские княжны не отправлялись в языческую Половецкую Степь или мусульманскую Волжскую Булгарию. По византийскому закону, берущему начало с заповеди Константина Великого и затем оформленному в церковный канон, настрого запрещались браки «с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением, особенно же с иноверным и некрещеным, разве что с одними франками». В трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей» прямо указывается невозможность заключения подобного брака, несмотря на его потенциальную общественную пользу, то есть основную функцию династических союзов. Этот канон строго соблюдался, в Х в. его нарушили в силу вышеупомянутых причин лишь трижды: две не порфирородных византийки — внучка Романа I Лакапина и Феофано, племянница Иоанна I Цимисхия, стали женами болгарского царя Петра и германского императора Оттона II соответственно, и Анна, сестра Василия II и Константина VIII была отдана за специально ради этого принявшего христианство Владимира Святославича. Византийский двор старался дать наилучшее объяснение этим неравным бракам и всякими тонкими ухищрениями оправдать такое унижение его гордости. Однако в последующие столетия Византия, считаясь с требованиями времени и политической ситуацией, установила традиционные матримониальные союзы с наследницами франкской империи Германией, Италией, Францией, франкскими знатными родами Сирии, а также Русью и Венгрией. А в XII в. известен случай брачного союза православного и мусульманки – старший брат Андроника Комнина женился на дочери эмира.

2) Запрет на брак с близкими кровными родственниками. Древнерусской женщине запрещалось вступление в брак с лицами, близкими ей не только по крови, но и по свойству, а также по духовному родству возможному или будущему. В «Уставе о брацех» говорится о запретах близкородственных брачных отношений до шестого «колена» (степени родства). За нарушение этого предписания по византийскому закону наказывали плетьми, а по статье 14 «Устава» Ярослава «аще ближний род поимется», назначался денежный штраф и разлучение. Для княжон этот запрет не соблюдался и не наказывался, так как матримониальные союзы и внутри рода Рюриковичей, и с представителями иностранных династий часто совершались с очень большой степенью родства, на которые были необходимы специальные разрешения глав церквей. Например, на брак Сбыславы Свято- полковны и Болеслава III требовалось специальное согласие папы Пасхалия из-за родства третьей степени. В XIII веке в Польше часто совершались княжеские бракосочетания между родственниками четвертой и пятой степени (например, в 1251 г. польский князь Пшемыслав выдал замуж за опольского князя Владислава свою сестру Евфимию, приходившуюся ему родственницей в четвертой и пятой степени родства). В Византии хотя и без венчального брака, практиковалось сожительство с очень близкими родственниками: император Мануил Комнин от своей племянницы Феодоры имел сына, а его кузен Андроник в разное время состоял в связи с её сестрой Евдокией, а также с другой кузиной Феодорой, вдовой иерусалимского короля Балдуина III, и имел от неё двоих детей. Брак короля Свейна со своей родственницей из Швеции, для закрепления союза с королем Яковом против датского короля Магнуса, всего лишь разгневал архиепископа, видимо, слегка отрицательно от- реагировавшего на это событие8. Зато четвертая степень родства «помогла» Людовику VII и Алиеноре Аквитанской санкционировать необ- ходимый им церковный развод с помощью дружески настроенного архиепископа Сана, в то время как папа Евгений III предложил им при- мирение.

3) Брачный возраст. Церковь исходила при этом из бытового факта абсолютной родительской власти над детьми в этом вопросе, но зато и обязывала родителей своевременно решить его. В «Правилах святых отец» она черпала такую общую норму: «Подобает всякому христолюбящему попечение имети о домашних своих, прежде всего о чистоте: егда будет отрок 15 лет, ино их пытати господарю, и аще восхощет пострищися, ино их отпустить; аще ли не восхощет, ино отрока женити, а отроковицу замуж дать». На деле церковные браки на Руси заключались и значительно раньше 15-летнего возраста, особенно в княжеской среде. Обычная терминология летописных записей о княжеских браках — «вда» (замуж), «ожени», «повеле» (жениться) соответствует именно довольно молодому возрасту княжеских детей, вступавших в брак, прежде всего, исходя из политических мотивов. По византийскому законодательству, существовавшему в славянском переводе и вполне легитимному на Руси, женщины могли вступать в брак с тринадцати лет (Эклога, 8 в.), и с двенадцати лет (Прохирон, 9 в.) Однако и эти низкие возрастные требования не всегда соблюдались: княжна Верхуслава Всеволодовна, когда её «выдавали замуж», была «млада суще осьми лет», и родители долго плакали, отправляя её к мужу. Восьмилетней прибыла в 1179 г. в Константинополь Агнесса, дочь Людовика VII, для заключения
брака с одинанадцатилетним наследником византийского императора Мануила Комнина Алексеем, но свадьбу отложили из-за молодости жениха и невесты, которая состоялась через год. После смерти Мануила и Алексея, Агнесса (Анна) в 1182 г. стала женой нового императора Андроника Комнина, которому в то время было уже за шестьдесят лет. Следует отметить, что перед подобными свадьбами – перед приездом иностранных невест всегда составлялся брачный контракт между родителями в письменном виде, который или вступал в юридическую силу после совершеннолетия супруга, или расторгался (на- пример, новый византийский император Никифор Вотаниат расторг подобный контракт Константина, сына предыдущего императора Михаила Дуки и дочери Роберта Нормандского). Большая разница в возрасте не помешала заключению брака между Констанцией, дочерью Фридриха II Гогенштауфена и никейским императором Иоанном III Дукой Ватацем в 1241 г., хотя и привела к отлучению этих двух императоров от церкви папой римским. Польская княжна Агнешка была просватана за сына Всеволода Ольговича в возрастетрех лет. После заключения подобных браков дети отдавались «кормильцам» и «кормилицам» на воспитание. Как считал Б.А. Романов, политическое значение подобных княжеских браков не может заслонить и их значение как поощряемого церковью «противоблудного» средства15. Только в XV в. митрополит Фотий обратился к новгородцам с запрещением венчать «девичок менши двунацати лет». В Скандинавии же девушки вступали в брак в 15-22 года, а юноши – с 17 лет и старше, нередко после боевых или торговых путешествий, дружинной службы, возмужания и приращения своего имущества, что было особенно характерно для изгоев, пытавшихся заручиться поддержкой могущественных соседей в возращении родного трона. В связи с этим свадьбы после помолвки нередко откладывались на годы.

4) Многоженство (наличие другой семьи). В отеческих правилах митрополита Иоанна сказано: «Тожъ створи (отлучению предать), иже безъ студа и безъ срама две жены имеют». Но сохранившееся как языческий пережиток вплоть до XVII в., многоженство было характерно для всех слоев общества, не исключая и княжеский. Источниками отмечены Святослав Игоревич, Владимир Святославич в дохристианское время, а также Святополк Изяславич, Ярослав Всеволо- дович, Ярослав Владимирович Галицкий как имеющие нескольких жен или наложниц и побочные семьи, хотя они, конечно, не были исключениями такого безнравственного с точки зрения церковной морали образа жизни. У большинства соседних с Русью народов наблюдается такая же тенденция. Например, князь Ольдржих (XI в.) взял новую жену, не расторгнув старого брака, «ибо в те времена, если кто желал, мог иметь и двух и трех жен; для мужчины не было грешно увести жену другого, а для женщины не было грешно выйти замуж за чужого мужа. Если мужчина удовлетворялся одной супругой, а женщина одним мужем, тогда считалось позорным: люди жили как глупые животные, пребывая в общем браке». Польский князь Владислав Герман имел сына Болеслава от законной жены Юдифи, дочери чешского князя Вратислава, а также Збигнева от наложницы, однако как в случае с Владимиром Святославичем, факт более низкого по матери происхождения князя не помешал отцу разделить наследство поровну. По сообщению Адама Бременского, первый шведский король-христианин Олав Шетконунг, отец Ингигерд-Ирины, тоже имел сына от наложницы, который наследовал власть после легитимного наследника (сына от законной жены Эстред)20. Норвежский конунг Магнус Голоногий (кон. XI в.) до свадьбы с Маргретой, позже прозванной Девой Мира, дочерью шведского конунга Инги, имел сына от «женщины низкого рода» и от наложницы, в то время когда в стране действовали нормы Гулатинга, запрещающие иметь более одной жены (за вторую жену нужно было заплатить епископу три марки, за наложницу – полторы и оставить их или удалиться из отечества и потерять имущество). Более того, в Скандинавии известны случаи женитьбы конунгов на представительницах низшего сословия, в частности, рабынях, как, например, конунг Адильс взял в законные жены рабыню Ирсу.

Митрополит Иоанн характеризовал тех, кто «иже без студа и бес срама 2 жене имеют», живущими по-скотски и «иже поял третью жену и иерей благословил, ведая или не ведая, да извержется». Следовательно, священник благословлял князей и бояр на брак, зная о существовании у них законной жены. В любом покаяльном сборнике можно найти епитимьи «невенчанным» женам (наложницам). Б.А. Романов указывает, что именно в верхах общества трудности борьбы за бытовую программу-максимум усугублялись социально-бытовым весом паствы. Существовала определенная такса за откуп от епитимий (10 литургий за 4 месяца и по возрастающей), выплачиваемая именно, по словам митрополита Нифонта, «царем или иными богатыми согрешающими», которые ничего не меняли в своем грешном поведении. Стоит отметить, что эти «вторые» жены при живой первой не принадлежали к княжескому роду и, соответственно, не имели никаких юридических прав в отличие от их общих с князем детей. Например, Ярослав Осмомысл заставил бояр присягнуть именно сыну от наложницы, сожженной боярами как соперницу венчанной Ольге Юрьевне, Олегу на галицкое княжение в обход старшего, законного наследника Владимира. В свою очередь Владимир Ярославич, после смерти первой жены Болеславы Святославны, «бе бо любезнивъ питию многомоу и доумъı не любяшеть с моужми своими и поя оу попа женоу и постави собе женоу», что повергло в негодо- вание бояр: «…не хотим кланяться попадье…чтоб попадью отпустил (развелся), а взял княжну где хочет, понеже им от того стыд и поношение несносное…» В княжеской среде этот брак тоже не был одобрен, и даже родство с детьми от этого союза считалось «непохвальным». Однако такой пример мезальянса – чуть ли не единственный, зафиксированный источниками случай в Древней Руси за данный хронологический период, и не может свидетельствовать о наличие такого рода матримониальной практики в княжеской среде, хотя летописи отмечают, что большинство князей «многих жен (женщин) любили», что тоже противоречит нравственному облику князя-христианина. В аспекте благородности происхождения жен князей Древняя Русь явно контрастирует с Византийской империей, где как василевсы, так и унаследовавшие царство императрицы не слишком стояли за знатность рода и любая красивая женщина или мужчина были всегда в их глазах достаточно приличной партией. Что касается брачной морали, то практически все императоры имели фавориток, которые получали все почести, достойные цариц, и которые зачастую становились их очередными женами после смерти или вынужденного пострижения в монастыре предыдущей супруги. Не отличались нравственностью и императрицы Зоя I Карбонопсина, Феофано, Зоя II Порфирогенита, вступавшие во внебрачные связи с целью свержения супругов, не говоря уже о представительницах императорских семей раннего средневековья, погрязшего в интригах и цареубийствах.

5) Количество браков. Число замужеств ограничивалось: нормы христианской морали позволяли не более двух, ибо ««первый брак — закон, второй — прощение, третий — законо-преступление, четвертый — нечестие: понеже свиньское есть житие». Большинство князей в Древней Руси в течение жизни венчалось именно дважды, в основном, после смерти первой супруги. Исключения составляют Ярослав Святополкович волынский и Рюрик Ростиславич киевский, трижды состоявшие в браке. Для княгинь на Руси не было характерно после смерти супруга вступать в новый брак, но такие случаи известны (например, исключительный случай второго замужества вдовы Владимира Давыдовича черниговского за ханом Башкордом). Однако в Западной Европе это считалось обычной практикой среди привилегированного сословия, независимо от возраста женщины, и многие русские княжны после смерти первых мужей повторно сочетались браком: Анна Ярославна, Анастасия Ярославна, Евпраксия Всеволодовна, Малфрид Мстиславна. Византийская церковь крайне неодобрительно относилась ко второму, и тем более третьему браку и категорически запрещала четвертый. Патриарх не дал причастия и не разрешил причащаться целый год Никифору Фоке, женившемуся во второй раз на императрице-регентше Феофано в 963 г. из-за недопустимости брака вдового царя с царицей-вдовой. Третье венчание императрицы Зои (которой в момент его заключения в 1042 г. было уже за шестьдесят лет) и Константина Мономаха освещал не патриарх, видимо, в силу благочестивых соображений. А два священника, обвенчавших в третий и в четвертый раз императора Льва VI, были расстрижены, а сам император был подвержен патриархом отлучению от причастия и недопущению в храм. Но после церковного собора 907 г., утвердившего низложение патриарха, четвертый брак императора был признан законным, от чего зависело подтверждение прав на трон незаконнорожденного будущего Константина VII Багрянородного.

6) Образ жизни замужней женщины. Церковь налагала запреты в отношении поведения женщины в семье и вне дома: «ногу на ногу возложив, седети грех есть»; «пьяньство жен отлучает от мужь», «…аще жена без мужня слова иметь ходить с чюждими людьми, или пити, или ясти…» и др. По свидетельствам эпиграфики и нарративных источничков, княгини и боярыни были участницами праздничных пиров: «Всеволод, князь киевский, приде и с женою, и с всеми бояры на сватьбу…»; «посла князь Рюрик шюри на своего с женою, тысяцкого с женою, иные многи бояре с женами по Верхуславу за Ростислава». Княгини наряду с боярынями участвовали в обедах и пирах не только по случаю княжеских свадеб, но также и при взаимных визитах родственников, и на «господских» праздниках, часто совпадающих с постными днями. Такая же линия поведения (участие в пирах) наблюдается и в соседних с Русью странах. В Скандинавии жены, дочери и сестры конунгов даже сами устраивали торжественные пиршества (особой свободой по сагам пользовались Сигрид Гордая и её внучка Ингигерд, впоследствии жена Ярослава Владимировича). Из-за престижа сидеть на почетном месте на пиру между Альвхильд, наложницей Олава Святого и матерью норвежского конунга Магнуса Доброго, и Астрид, законной вдовой последнего, постоянно происходили скандалы, причем норвежский король отдавал предпочтение мачехе, повинуясь скандинавскому этикету. В Польше король Болеслав вместе с супругой, «имел двенадцать друзей- советников, с которыми, а также с их женами, он, освободившись от всех забот и совещаний, любил пировать и веселиться и с ними дружески обсуждал секретные дела государства.

Христианской церкви византийского образца принадлежит также и установление входящего в нормы брачного права определенного свадебного ритуала, с заимствованием черт славянской обрядности. О влиянии давних брачных традиций на нормы семейного права свидетельствуют русские памятники Х — XI вв., упоминающие предварительный брачный сговор, которому предшествовала своеобразная помолвка после успешного принятия сватовского посольства в доме невесты. Однако она не была заимствованием элемента византийского обряда: известно, что в Х в. сватов к великой княгине Ольге слал древлянский князь Мал. Обычно посольство состояло из близких родственников жениха и бояр с женами, которые везли с собой роскошные подарки: драгоценную утварь, меха, ткани: «…посла князь Рюрик Глеба князя шюрина своего с женою Чюръıноу с женою инъıи многи бояре с женами ко Юрьевичю к великомоу Всеволодоу в Соуждаль по Верхоуславоу за Ростислава а на Борисов день вда Верхоуславоу дщерь свою великъıи князь Всеволод и да по неи многое множьство бещисла злата и сребра а сватъı подари велики даръı и с великою честью поусти». По русскому обычаю, помолвке сопутствовала трапеза у родителей невесты, продолжавшаяся несколько дней, а то и недель в княжеской среде, а в качестве ритуальной пищи готовили пирог-каравай, кашу и сыр. Разрезание сыра закрепляло помолвку, а отказ жениха от невесты, правда, не княжеских кровей, но имев- шее большую важность для последних, после этой процедуры карался штрафом: «…за сыр гривну, а сором еи три гривны, и а что потеряно, за то еи заплатить…». В источниках не освещены случаи отказа каким-либо князем от помолвленной невесты, даже если такое случалось, то, видимо, сразу же считалось поводом к военным действиям за оскорбление чести княжны, которых, очевидно, и так было предостаточно. Брачный сговор (ряд) был следующим элементом установления супружеского союза на Руси. Так как судьбу детей-подростков решали родители, то они договаривались о размерах приданого и предполагаемом дне свадьбы после официально- го согласия самих молодоженов, в том числе не- весты. В источниках есть свидетельства того, что на Руси — в отличие, например, от Чехии и Литвы — интересы вступающей в брак женщины все же учитывались ее родственниками. Летописный рассказ о полоцкой княжне Рогнеде, у которой её отец спрашивал согласия на брак с князем Владимиром и которая не пожелала выйти за него замуж, несмотря на свой легендарный характер, тем не менее, факт. Это подтверждается наличием подобного ритуала в скандинавском свадебном обряде, допускавшего знакомство молодых людей друг с другом. Даже после сговора между родственниками брачующихся требовалось получить согласие невесты: «Ни с твоей и ни с чьей другой стороны не было бы разумным заставлять Рагнхильд идти замуж, если не будет на то ее согласия». Рагнхильд, дочь норвежского конунга Магнуса, племянника Харальда Сурового (сер. XI в.), отказала Хакону ввиду его не такого высокого происхождения, и свадьба была на некоторое время отложена. Отсутствие права свободного выбора женщиной жениха рассматривается как серьезный аргумент в пользу тезиса о приниженном социально-правовом положении русских женщин, в том числе княжеского происхождения, в Х-XIII вв. Однако «Церковный устав» Ярослава предусматривал желание женщины выйти замуж по своей воле:

1) когда «девка не восхощет замуж, а отец и мати силою дадут», и если при этом «что девка учинит над собою, то отец и мати митрополиту в вине»;

2) когда, наоборот, «девка восхощет замуж, а отец и мати не дадят ей замуж» и тоже она «что створит над собою» — родители опять «митрополиту в вине».

В чешском и литовском праве в таком случае наказывались не родители, а девушка за самовольный выход замуж (она лишалась своей доли имущества, приданого). Дети древнерусских князей, начиная с рождения, воспитывались в духе послушания к родительским решениям и четко представляли, что выбор супругов для них будет зависеть от конкретной политической ситуации и авторитета их отцов или ближайших родственников, поэтому случаи причинения насилия из-за немилого супруга или супруги в высших слоях общества отсутствуют в источниках. Поскольку брачный сговор имел, прежде всего, характер политико-имущественной сделки, заключительное решение действительно принималось родителями или родственниками невесты. Однако это не являлось ограничением прав именно княжон: брачные дела княжичей, как правило, тоже вершили
родители: «Всеволод [Ольгович] ожени сына своего Святослава Василковною…»; «повеле Дюрги [Владимирович] Мьстиславу, сынови своему, Новегороде жениться…».

После приезда в дом жениха со сватовским и своим посольствами, приданым и подарками в самое ближайшее время совершалось церковное венчание (хотя оно могло произойти и в доме невесты после определенного соглашения родителей). Древнерусские источники Х — XV вв. почти не содержат полного описания его элементов. Краткое описание молитв и церковных обряды действий есть лишь в соответствующих «уставах» и «чинах» требников XV в., элементы которых, безусловно, использовались и в более раннее время. Венчание происходило часто «межи Рожеством и крещением» после обедни либо вечером, и обычно это таинство над княжескими отпрысками осуществляли епископы.

Большинство описаний венчания составлено не ранее XVI в., по которому жених становился по правую руку священника, невеста — по левую и получали «по единой свещи горящей». После надевания перстней (золотого — мужчиной, железного — женщиной) новобрачные «сплетали десныя рукы», священник же кадил на них «фимиам» и молился «велми гласно»; обратившись на восток, благословлял брак, «жизнь мирну и долголетну», желал «имети чада и внучата, наполнения дому благодатью и красотою». После вкушения «крови Христа» молодых трижды обводили вокруг аналоя. Но многие элементы свадебного обряда оставались почти без изменений
на протяжении столетий. В день свадьбы невеста находилась вначале в «хоромех» отдельно от жениха, что символизировало ее неизвестность будущему супругу (отсюда и само название «невеста», т. е. «неизвестная»). Этот термин как нельзя лучше соответствует большинству ситуаций замужества древнерусских княжон (выходя за иноземных правителей, они встречались с ними в первый раз только перед венчанием; также, несмотря на довольно близкую степень родства с между ветвями Рюриковичей, молодожены часто не были знакомы). Перед поездкой к венцу невесту осыпали хмелем — «к веселью», вносили ритуальные предметы: шубы (к богатству), незашитые соломенные тюфяки и даже просто снопы (к легким родам) и т. п., берущие свое начало из языческой обрядности. Венчание проходило обычно в центре волости, подвластной жениху, или по дороге к нему при скоплении многих гостей (чем выше был статус князя, его отца или отца невесты, тем больше Рюриковичей собиралось на торжество). Так как княжны- невесты были слишком юны, до их возмужания с ними находилась кормилица, служанки и священник, присланные из отцовского дома. За княжеской свадьбой следовали великолепные празднества, пиры во дворце, раздача денег народу и весомые дары церкви.

Спорным является вопрос о существовании в Древней Руси «купли жен», известной как брачный обряд многим славянским народам (отголоски которого сохранились до сих пор в виде свадебных песен и обычаев) и выросший, видимо, из выкупа за похищения девушек и описанный арабскими авторами. Позднее выкуп трансформировался в вено (от скандинавского vingaef) — предбрачный подарок жениха невесте и её родителям. Возможно, именно в качестве вена княгиня Ольга получила во владение Вы шгород, а Рогнеда – село Предславино. Вено могло состоять из денежных средств, территориальных владений, военной поддержки, а также других выгодных отцу невесты положений. Например, Владимир Святославич отдал завоеванную Корсунь византийским императорам в вено за их сестру Анну. При заключении союзных отношений между Ярославом Владимировичем Мудрым и Казимиром I Справедливым посредством свадьбы последнего с сестрой великого князя Марией были согласованы специфические условия вена: «…и рече Казимиру ели отець твои победив мене, и полони людии мои за ся, то даими за вено и собра Казимир людии его Руси полоненых осьмсот, кроме жен и детей, и еда за вено Ярославу, шурину своему». Стоит отметить, что вено выплачивалось даже в случае несостоявшейся свадьбы (из-за смерти жениха), что свидетельствовало о нерушимости договора помолвки.

По польскому законодательству в состав вена (dotalitium, reformatio) входила стоимость приданого невесты, а также привенок (superdotalitium) – то, что муж приписывал к приданому, обычно одинаковый с ним по размерам. Но по польским законам вено не означало дар, делаемый женихом родителям невесты (как у русских), в котором исследователи видят воз- награждение за вывод девушки из её рода, а дар мужа, свидетельствовавший о его любви и заботе. По чешским законам вено состояло из подарка отца невесты (dos) и подарка мужа (dotalitium), видимо, откуда и на Руси стало проявляться двойственное значение термина «вено» («…убо муж да възратит жене и вено, аще възят что от нея ино»), что полностью исклю- чает существование «купли» в истории русского права. В высших слоях общества средневекового мира приданое имело исключительное значение, в большинстве случаев из-за его потенциальных размеров матримониальный союз и заключался.

Приданое древнерусских княжон, также как и иностранных принцесс, приезжавших на Русь, состояло из «большого богатства». Г.В. Глазырина считает, что приданое княгини Ингигерд, получившей в вено (предбрачный дар жениха) Адельгьюборг с прилегающими к ней землями, составляло равноценный дар, скорее всего, де- нежные средства, сопоставимые со стоимостью доходов, получаемых с данной территории.

Таким образом, приданое показывало, что женщина переходила из дома отца в дом мужа как лицо самостоятельное, имеющее собственность, а посредством вена её личность и самостоятельность признавались и обеспечивались мужем от всякого с его стороны нарушения.

Образ жизни большинства княгинь был достаточно традиционен. Судя по летописным свидетельствам, помимо официальных приемов и торжеств основные занятия благоверных жен состояли в следующем: «должность материнскую хранясчи, научали чад своих словесам и закону Божию, яко же милости и благонравию… ни о чем более не прилежала яко о милости и милостины, обидимых и страждущих в напастех охраняла и засчисчала….прилежала труды и рукоделие, швение златом и серебром, яко для себя и своих детей, паче же для монастыря». Социальный статус княгинь ничем не уступал княжескому – для народа они считались такими же защитницами и милостницами, как и князья, даже с более высокой степенью заступничества (на подобие высокого влияния образа Богоматери).

В Византии каждое рождение детей в императорской семье сопровождалось пышными церемониями. Анна Комнина так пишет о своем рождении: «Вожди синклита и войска совершили, разумеется, славословие, принесли дары и оказали почести, все выражали самую большую радость, танцевали, пели … по прошествии нескольких дней родители удостоили меня венца и императорской диадемы».

Что касается обучения, то в княжеской семье всем детям независимо от пола давалось одинаковое образование (за исключением военного дела), и княжны, становясь матерями, имели необходимый уровень знаний и навыков для обучения последующих поколений. Летописями отмечено высокое положение княгинь как советчиц мужей во внутренних делах не только семьи, но и государства. В.Н. Татищевым подчеркивается, что жена великого князя Святослава Всеволодовича и его любимец Кочкарь были не просто его единственными советчиками в борьбе
против Рюрика Ростиславича в 1180 г., но «более, нежели он, Киевом владели» (имели большую власть над общественным мнением). В «Книге о церемониях» Константина VII Багрянородного, посвященной описанию процессий, празднеств, аудиенций, пиров, налагаемых в виде обязанности на царя тяжелым и неумолимым этикетом, которые он делил с царицей, принимавшей в большинстве случаев жен сановников. «Когда нет августы— невозможно устраивать празднества, давать пиры, предписываемые этикетом». Перед царицей и ее гостями совершался медленный торжественный танец с факелами. Во время приемов иностранных посольств императрица давала им аудиенцию, приглашала их к обеду вместе с дамами их свиты, осыпала их подарками и любезностями. На придворных обедах она садилась за стол вместе с царственным супругом, с сенаторами и сановниками, удостоившимися чести быть приглашенными к столу. По раннесредневековым византийским обычаям, византийская царица была больше чем жена и соправительница василевса. Со дня восхождения на трон она приобретала в своем лице всю полноту верховной власти и могла появляться публично без сопровождения императора. В конце IX в. и на протяжении всего Х в., может быть, под влиянием мусульманского Востока, несколько более строгий церемониал предписывает императрице замыкаться в гинекее, носить более плотные покрывала, не так охотно приглашает ее появляться на публичных торжествах. Но с конца XI в., когда Византия начала вступать в более непосредственные сношения с Западом и иностранные принцессы стали вступать на трон, строгость этикета, если таковая и существовала прежде, окончательно была поколеблена, и древний церемониал отошел в область предания.

Однако стоит отметить и негативные моменты жизни женщин княжеского происхождения – в нередкие моменты междоусобных сражений они вместе с детьми следовали за мужьями в их постоянных военных перемещениях из города в город (как и традиционно византийские императрицы), но часто попадали в плен к очередному недругу супруга, содержались в его лагере до заключения перемирия и выплаты выкупа. Пребывание княгини в плену соответствовало её высокому социальному статусу, и к ней и её свите скорее относились как к гостье, чем к пленнице. Зато представительницы византийского правящего дома, хоть и не подвергались пленению, часто отправлялись в ссылку и насильно постригались в монахини, как традиционный вариант избавления от заговорщиц или родственниц умершего императора при смене власти.

Например, в 1148 г. севастократорисса Ирина, невестка Мануила Комнина, была вторично обвинена в заговоре против императора, и без следствия, без суда ее сначала удалили из столицы, но затем заключили во Влахернском дворце (императорской резиденции) с лишением всех привилегий и даже одежд, принадлежавших ее императорскому званию. Однако часто царственные особы возвращались из ссылки (как Феофано, жена Романа II, Зоя Карбонопсина, мать Константина Багрянородного, Зоя II и Феодора III) и продолжали полноценно осуществлять функции императрицы. Также и византийские императоры в случае взятия в лен родственниц вражеских правителей, принимали их со всеми почестями, соответствующими их статусу (например, жена султана Килич-Арслана вместе с двумя детьми после взятия Никеи была доставлена в Константинополь, где Алексей Комнин подобающе её принял и вскоре отправил к мужу)

Древнерусское бракоразводное право также возникло вместе с принятием христианства и распространением венчального брака. Византийским законом развод разрешался в случае отсутствия одного из супругов в течение более трех лет без всяких известий (нереалистичная ситуация для верховного правителя страны), а также за доказанное прелюбодеяние. Но в императорской семье, хотя последнее обстоятельство и случалось очень часто, официальные разводы не практиковались, часто императоры или претенденты на трон отправляли жен в монастыри ради необходимой последующей женитьбы. Зоя II Порфирогенита и её третий муж Константин Мономах вообще заключили официальный акт, названный «дружеским контрактом», должным образом скрепленный сенатом, возвращавший супругу свободу, предусматривающий прекращение всяких близких сношений и получение любовницей императора чина при дворе и отдельных покоев во дворце64. А император Константин VI пытался обманом развестись с женой
Марией, обвинив её в попытке отравления, но этот довод не был признан патриархом действительным, что все-таки не помешало императору заточить законную супругу в монастырь и жениться на другой. В русском юридическом быте были и иные поводы к признанию брака недействительным, а основанием к его прекращению, как и везде, считалась лишь смерть одного из супругов. По Уставу «Ярослава» «…аще подумаеть жена на своего мужа зельем, или иными людьми, а она иметь ведати, что мужа ея хотят убити, аще жена без мужня слова иметь с чюждими людьми ходити или пити или ясти, или опроче дому своего спати, а о том уведает муж; аще ли жена иметь, опроче мужа своего воле ходить по игрищам… а мужь иметь съчивати а она не послушает…; аще жена на мужа наведеть тати…» и т. д. Правами на развод по физиологическим причинам, официально признанный в XII в., обладали равным образом оба супруга, но пользовались ими, в основном, мужчины. Важной причиной развода в княжеской среде было неподобающее отношение мужа к супруге, которым воспользовался в междоусобном конфликте Мстислав Мстиславич Удатный и забрал у князя Ярослава Всеволодовича свою дочь: «…не достоит тебе княжескую дочь женою иметь, понеже ты, забыв к ней данное при браке обесчание, имел ея не яко жену, но яко рабу, и наложницы ею ругаются. И когда ты мне и ей своея данной роты не сохранил, того ради она уже от роты своея свободна».

В памятниках канонического происхождения есть указания на некоторые особые поводы к разводу. Правом разлучения по ряду из них обладали оба супруга, например в случае принятия монашества мужем или женой, но с обязательным согласием другого супруга на разлучение и пострижение. Соглашение такого рода изложено летописцем под 1228 г.: «Святослав отпусти княгиню свою по свету: всхотевши еи в монастырь, и дасть еи наделок мног». Византийская царевна Евдокия, дочь Алексея Комнина, таким же образом прекратила свой брачный союз в начале XII в., постригшись в основанном её матерью монастыре. Правом развода по ряду поводов обладал только мужчина. Муж мог потребовать разлучения под предлогом «порчи жены». Так, Ярослав Святославич, готовясь войне с Владимиром Мономахом, «умыслил с женой своею, Владимировою внукою, без всякой причины о нея развестись…»; волынский князь Роман Мстиславич, начиная войну с Рюриком Ростиславичем, намеревался «пустить» жену свою, дочь Рюрика, принудив ее к пострижению, а через несколько лет после победы над бывшем тестем постриг его самого вместе с женой. Подобная ситуация характерна как для северных, так и южных соседей Руси. Например, слепой Магнус «не любил ее (Кристин, дочь Кнута Лаварда и Ингеборг Мстиславны) и отослал ее назад в Данию, и с тех пор его положение стало ухудшаться. Все ее родичи очень невзлюбили его». В Византии неугодных императриц отсылали в монастырь, как и в Западной Европе неугодных жен – например, Филипп I Французский, сын Анны Ярославны и Генриха I, заточил свою первую жену Берту Фрисландскую в замок и сочетался вторым браком с женой графа Анжуйского Бертрадой, за что был отлучен от церкви папой Урбаном II, и отлучение продолжалось даже после смерти законной жены Филиппа.

«Роспуст», или самовольный развод без видимых причин, о котором идет речь в последних примерах, был объектом борьбы, как церкви, так и княжеской власти в отношении подданных. Церковь принимала развод лишь как уступку человеческой слабости, и вся церковная литература была буквально пронизана идеей о божественности происхождения, а потому нерасторжимости брака («не мозите жен у мужей отимати, яко тем же законом совъкупишася и на том же судищи стати имуть…») Нормативные документы, отразившие наказания за «роспусты» без ведома церковных властей, указывают на пристальное внимание представителей клира к нравственной стороне брачных отношений. При самовольном уходе мужа от жены с него кроме штрафа в пользу церкви взималась большая сумма как своеобразная компенсация за «сором» (моральный ущерб), а также этому всегда предшествовал или следовал военный конфликт с родственниками бывшей жены. Зато в Скандинавии, судя по сагам, не было ничего проще, чем придумать повод для развода, чаще всего инициированного именно женщинами: например, одна из главных персонажей «Старшей Эдды» Гудрун сшила мужу Торвальду рубаху с большим (женским) вырезом, которую тот надел, что считалось основанием для развода. Затем Гудрун соблюла процедуру: объявила о разводе с мужем у супружеской постели, на пороге дома и на общем тинге, и все три раза при свидетелях, после чего её развели и имущество разделили, а согласно условиям брака, заключенным во время помолвки, Гудрун полагалось половина семейного имущества, которым она сама управляла в течение брака.

В церковных нормативах оговариваются и случаи, которые ни при каких обстоятельствах не могли быть поводом к разводу. Так, в XII — XIII вв. брак налагал на супружескую чету обязанности по взаимному уходу и содержанию в случае болезни. Даже если у жены или мужа обнаруживалась «слепота ли долгаа болезнь», «лихий недуг», «про то нельзя их пустить, тако же и
мужа». В княжеской среде, где близкие родственные отношения между князьями играли приоритетную политическую роль, причины нравственно-психологического порядка, «несовместимость характеров» вряд ли принимались во внимание и, соответственно, не считались достаточно веским поводом к «разлоучению». Даже Ярослав Осмомысл, давно невзлюбивший жену и имевший наложницу, не мог сразу развестись, опасаясь шуринов. Но, вздумав «пустити Ольгу» после смерти Глеба Юрьевича, натолкнулся на народный протест, возглавляемый боярами, которые расправились с наложницей Настасьей, «смущавшей князя со княгинею и детьми» и вынужден был продолжать «с женою жить, как надлежит, порядочно». Но, следует отметить, что древнерусским источникам практически не известны случаи повторного замужества овдовевших княгинь (исключение разве что составляет побег вдовы черниговского князя Владимира Давыдовича в Половецкую степь и свадьба с ханом Башкордом). В этом смысле скандинавская вдова вела себя гораздо свободнее («имела право сама решать свою судьбу») , и саги пестреют описанием вторых, третьих и даже четвертых браков вдов конунгов (например, Сигрид Гордая была замужем за Эйриком Победоносным шведским, Свеном Вилобородым датским, а среди мужей одной из главных действующих лиц «Старщей Эдды» Гудрун были Торвальд, Торкель, Болли и Торд). Повторные браки являлись традицией в западноевропейских и скандинавских странах, которую переняли приехав туда русские княжны (Софья Владимировна, Анна Ярославна, Малфрид Мстиславна, Анастасия Ярославна), а также возвращавшиеся туда иностранки-вдовы русских князей (как Рикса, вдова Владимира Всеволодовича новгородского; Кунигунда, вдова Ярополка Изяславича).

Единственной причиной прекращения церковного княжеского брака кроме нескольких исключений, ещё раз подтверждавших правило, являлась смерть одного из супругов. Соответственно в христианском учении о семье важную часть занимает вопрос об отношении к вдовам, призывающий об особом к ним отношении, как потерявшим своих защитников. В большинстве случаев, как подтверждают многие источники, древнерусские княгини, став вдовами, не только не попадали под власть родственников-опекунов (в отличие от западноевропейского юридического быта), но и обладали полнотой власти в отношении завещанного имущества. В духовных грамотах князей есть свидетельства передачи женам права старшинства в семье (ведь и Русская Правда рекомендовала в случае вдовства «детям воли не дать»). Среди таких опекунш была великая княгиня Ольга и, например, Ольга Романовна, вдова Владимира Васильковича Волынского, который завещал жене свободу выбора: «оже захочет в черницы, то пойдет, а же не восхочет идти, а как ей любо». Вдовами княгини чаще всего становились именно тогда, когда являлись вторыми супругами довольно зрелых князей, намного старших по возрасту. Чаще всего, они оставались при дворе одного из сыновей и доживали свою жизнь, пользуясь высоким авторитетом. Многие княгини уходили в монастырь, однако это не было обязательным условием нового образа жизни после смерти мужа, так как принятие монашеского пострига практиковалось ими и при живом супруге. В случае насильного пострижения семьи Рюрика Ростиславича, жена великого князя Анна Всеволодов на не захотела расстричься подобно супругу и даже приняла схиму, объявив, что она «хочет бога просить о своих грехах, нежели суетнаго мира княжением веселиться». Однако письменным древнерусским источникам практически не известны случаи повторного замужества овдовевших княгинь.

Таким образом, семейно-брачный статус древнерусских княгинь являлся примером и важной характеристикой всего брачного права Древней Руси, основанного на ещё не полностью утвердившейся в XI-XIII вв. церковной доктрине, подчинявшей женщину сначала отцу, а затем мужу. С принятием христианства Церковь, узаконивая венчальный брак, выступала в качестве регулятора матримониальных дел и соблюдения условий, необходимых для заключения брака, что, в конечном счете, отвечало интересам женщины. Но в среде высшего древнерусского сословия, как и в соседних западных странах, так и в Византии, эти правила воспринимались не слишком богобоязненно, хотя князья и бояре стали первыми проводить в жизнь новые христианские законы, начав венчаться в церкви. Для княжон часто опускались такие церковные запреты, как ранний брачный возраст, браки с близкими кровными родственниками и иноверцами, что, прежде всего, отвечало государственным интересам, поэтому не воспринималось, видимо, так критически. Брак в средние века служил средством объединения двух семей – причиной перемещения капиталов и собственности (в качестве приданого), основой для взаимовыручки и взаимной помощи членов этих семейств, базой для увеличения политической значимости данных семей и основой для создания политических альянсов. Общеизвестный факт – внешнеполитические связи средневековых государств постоянно находили выражение в виде матримониальных союзов правящих династий.

Положение древнерусской княгини в браке было достаточно свободным: он заключался не без её согласия (вероятно, иногда и вынужденного), в нем всегда присутствовала экономическая и психологически-личностная независимость от мужа, всегда было важно значение женщины как матери и воспитательницы нового поколения, тем более князей — наследников, при вдовстве княгиня могла свободно распорядиться своей дальнейшей жизнью — остаться в семье детей или уйти в монастырь, но в отличие от большинства соседних государств русские княгини не выходили повторно замуж, видимо, из- за своеобразия воспитания.